Инспектор Золотой тайги

Так, в страхе и суете, прошло три года, и за это время все те десятки и десятки потайных мест, где перебывал кусок золота, настолько перемешались, перепутались в голове вздорной бабы, что однажды, в очередной раз спрятав самородок, она больше уже не смогла его найти. Потратив несколько дней на лихорадочные поиски и даже погадав с отчаянья на картах, Оглоблиха решила сначала, что это сам черт «заиграл» золото, но потом вдруг вспомнился ей недавний разговор мужа о близящемся замужестве дочери и сетования его на то, что приданое у Варечки получается не столь богатое, как хотелось бы, и при этом он даже помышлял продать «собачью голову», о чем Оглоблиха, понятно, и слышать не хотела. И вот теперь ее склочное воображение мгновенно родило догадку, оснастило ее всяческими дополнительными мелочами, и сговор отца с дочерью предстал перед бабой со всей очевидностью.

На беду, это случилось как раз в тот день, когда Оглоблин вернулся домой после крепкого запоя. Он лежал на лавке в сенях, мучимый похмельем, раскаяньем, подавленный какими–то беспричинными тревожными предчувствиями. В этот момент к нему и подступила жена, грозно вопрошая о самородке. Муж ответил ей в том духе, что самородок за минувшие три года он вообще ни разу не видел, а в сей же момент ни видеть, ни говорить о нем не желает. С тем и уснул, а пробуждение его было таковым, что впору сойти с ума: он обнаружил, что лежит навзничь и не может пошевелить ни рукой, ни ногой, поскольку накрепко привязан к лавке, а неподалеку, не сводя с него пронзительных глаз, сидит собственная его жена с топором на коленях. Заметив пробуждение мужа, Оглоблиха взяла топор в руки и проговорила тихо и зловеще: «Отдай самородок. Не отдашь — вот те крест, отрублю голову». Конечно, сначала он ничему не поверил, принял все за дурной сон, затем — больше от изумления, чем со злости,— обложил жену самыми черными словами, но, видя, что с бабой творится неладное, испугался по–настоящему и, клянясь и божась, стал слезно отрицать свою причастность к пропаже самородка. «Ну, ладно,— сказала тогда Оглоблиха.— Возьму грех на душу,— подыхай, собака!» С этими словами она набросила мужу на лицо мешок и, подхватив вместо топора старый валенок, огрела его по голове. Оглоблин, сначала было взвывший, после удара тихонько ойкнул, дернулся и затих. И, как оказалось, навсегда — у бедного мужика случился разрыв сердца.

Оглоблиха благополучно скрыла причину смерти мужа, поскольку ни соседи, ни начальство не увидели в этом ничего особенного — велика важность, еще один сгорел от выпитого.

Однако история с пропажей «собачьей головы» на этом не кончилась. Вскоре после смерти отца Варвара, девица здоровая, красивая и работящая, вышла замуж за молодого старателя Гурьяна Шабаева, который, как и мечтал покойный Оглоблин, был парнем поставным и славился на приисках Золотой тайги совершенно сказочной силой. Кроме того, Гурьян отличался добродушием, приветливостью и набожностью, с готовностью отзывался на просьбу о помощи. Разношерстный приисковый народ с редким единодушием любил его, гордился им и охотно рассказывал о нем приезжим. Лучший друг Гурьяна, баргузинский псаломщик, всерьез утверждал, будто у него два сердца — слева и справа. Другие — будто он «грудью отбивает» двухпудовую гирю,— что сие значило, не знали, вероятно, и сами рассказчики. А вот то, как он, повесив на пальцы одной руки две двухпудовки, легко и свободно крестится ими, перебрасывает гирю через амбар или несет на спине лошадь, видели многие. В числе его подвигов были и иные, более серьезные. Однажды, спуская в двадцатиметровый шурф бадью с людьми, оплошали воротовщики — упустили рукоятку. В тот краткий миг, когда бадья падала вниз, а воротовщики стояли, окаменев от ужаса, оказавшийся рядом Гурьян подставил обе ладони под бешено крутящуюся рукоять ворота и совершил, казалось бы, невероятное, невозможное — сумел поймать эту самую рукоять и тем самым остановил падение тяжелой бадьи с людьми…

Сам Борис Борисович благоволил к детинушке. Вообще говоря, не нашлось бы людей, которые могли похвастаться расположением старшего Жухлицкого. Человек он был хоть и живучий, но внешне немощный, а потому недолюбливал людей болезненного вида, и в этом нет ничего странного — многие терпеть не могут в других именно те пороки, которые присущи им самим. Не нравились Борису Борисовичу и краснощекие здоровяки,— они напоминали ему о его собственной хилости. А вот к Гурьяну Шабаеву он относился совсем иначе, ибо нечеловеческая сила молодого старателя, возвышаясь над всем и вся, телесно как бы уравнивала Бориса Борисовича со всеми обыкновенными смертными. Впрочем, его благосклонность была сродни тому снисходительному удивлению, с каким взирают на десятипудового хряка или здоровенную ломовую лошадь.