Инспектор Золотой тайги

Утро, медленно распускавшееся перед глазами Алексея, было чудеснее чудесного — ничем не запятнанное, не омраченное, исполненное высшей красоты и целомудрия утро первого дня творения. А за спиной, в глухой и тесной каменной норе, лежал труп несчастного таежного отшельника. Лежали пятьдесят килограммов сомнительного золота. Лежали дорогие ткани и женские украшения с самоцветами, неведомо какими путями добытые оборванным безумным старцем для своей дочери, сожительницы миллионера.

ГЛАВА 16

– …Теперь об этом золоте. Значит, он так и сказал, что у китайцев его украл? И что кровь, мол, на нем?

– Так и сказал,— глаза закрывались сами собой, и Зверев, чтобы не заснуть прямо в седле, заставлял себя поддерживать разговор.

– Гм… Ну, тогда у нас концы с концами сходятся.

Ведь это из–за него, из–за этого самого золота, людей на Полуночно–Спорном поубивали. Хоть Аркаша и хотел пошить меня в дурни, однако ж кое–что я смикитил…

И Турлай рассказал все, что слышал в подвале Жухлицкого и что домыслил уже сам.

Выслушав его, Алексей некоторое время ехал молча, потом проговорил вполголоса, как бы отвечая на какие–то свои мысли:

– М–да, так оно и есть: люди гибнут за металл… Сатана там правит бал…

– Что ты сказал, Платоныч? — не расслышал Турлай.— Кажись, сатану недобрым словом поминаешь?

– Да вот, понимаете… есть одна давняя немецкая легенда о старом докторе Фаусте, который продал душу дьяволу. Книги об этом написаны. И театральную постановку создали, оперу. Сам Федор Иванович Шаляпин там пел, Мефистофеля изображал, сатану то есть. И есть в опере этой такой момент, когда сатана похваляется властью над родом людским. И говорит как раз эти слова — что, мол, люди душу свою продают ему за золото, и сам он, сатана, справляет в мире бесовский праздник, правит бал…

– Занятно,— сказал Турлай после некоторого молчания.— Бал, значит, бесовский? Танцы–шманцы? Ну–ну… Может, тот самый Федор Иванович правду говорил.

– Да! — вдруг спохватился Зверев.— Я ведь что хотел сказать о золоте… Ведь если старик похитил его у… как его?

– Миша Чихамо?

– Да–да, Миша Чихамо. Вот я и говорю, что если покойный похитил его у Чихамо, то у меня, можно сказать, камень с души… Хотя — нет, что я говорю! Как же с души, коли убито столько людей…

– Понимаю, Платоныч. Пусть тебя не грызет совесть — с этого золота проклятье мы снимем, сделаем достоянием республики.

– Пожалуй, разумно. Что же касается всего остального, то оно должно быть вручено, согласно завещанию, Сашеньке.

– А вот это мне не по душе,— поморщился Турлай, обмахивая сорванной веткой шею коня.— Кровопийце Жухлицкому…

– Не Жухлицкому, а Сашеньке,— поправил Алексей, и в голосе его прозвучала непреклонная решимость.

– Ну, нехай будэ гречка,— с явным сожалением согласился Турлай.— Так и быть, поделим с дивчиной наследство старого колдуна.

Время перевалило за полдень. Задержаться пришлось потому, что Турлай, Очир и Васька приехали уже поздним утром, и сразу началась суета с похоронами старика. Могилу выкопали тут же, на краю поляны, недалеко от штольни, опустили в яму тяжелое тело и без лишних вздохов закопали. Конечно, сказали приличествующие случаю слова, но кручиниться и предаваться размышлениям о бренности земного бытия не было времени: живым — скоротечное, мертвым — вечность. Только Васька всплакнул и некоторое время неприкаянно слонялся по поляне, размазывая слезы грязным кулаком, но и он вскоре отвлекся от горестных мыслей, наткнувшись на достойные изумления вещи — согнутую едва не в дугу винтовку, срезанное ухо Рабанжи, сморщенное и окровавленное, и еще одну винтовку, вполне исправную, которую заодно с ухом потерял тот же Рабанжи.

Оставшимся после Штольника добром распорядились так: ткани оставили в тайнике, а золото и драгоценности взяли с собой, распределив их по седельным сумам.

Везти пришлось немалое богатство, поэтому ехали с необходимой предосторожностью — впереди Васька, вооруженный винтовкой Рабанжи, саженях в десяти за ним Турлай и Зверев, позади — Очир.

Проезжая через Мария–Магдалининский прииск, Зверев отметил, что здесь кое–что изменилось — исчез череп с шеста, не видно было и дряхлых гробов, набитых гниющим медвежьим мясом.

О происшедшем здесь минувшей ночью Зверев уже знал со слов Турлая, но знал лишь в самом беглом изложении, без особых подробностей.

А случилось следующее. Где–то около полуночи только что задремавший Турлай был разбужен грохочущими ударами в дверь. Узнав голос Купецкого Сына, он вздул свечу и впустил нежданного гостя. Следом вошел Очир.

– Эх, председатель, что я тебе скажу…— начал Васька, но вдруг замолчал, стал опасливо коситься на темные окна.

– Где ж Платоныч? — спросил Турлай, поворачиваясь к Очиру.

– Там… в лесу…— Очир неопределенно махнул рукой.

– Начальник–то, анжинер–то этот самый, он, значит, со Штольником остался… Помирает, бедный…— пригорюнясь, пояснил Васька.

– Кто помирает? — вздрогнул Турлай.

– А дядя Гурьян…

– Какой еще дядя Гурьян?