Инспектор Золотой тайги

Пленников привезли около полуночи, втолкнули в подвал, брякнули засовами и ушли. Прошла ночь. Прошел и следующий день. О пленниках словно бы забыли.

Дандей сидел в отдельной клетушке: одна стена из дикого камня (за ней была печь, чтобы посаженные не перемерзли зимой), вторая — бревенчатая, глухая, в третьей — крошечное окно, забранное решеткой из санных подрезов, а в четвертой — дверь. На полу солома, какое–то тряпье. Холод стоял могильный — чувствовалась близость вечной мерзлоты. Привыкший к ночевкам в снегу, Дандей ночь провел сносно, но днем начал одолевать голод, а пуще того — жажда. Он несколько раз принимался стучать, кричать, но никто не отзывался. Лишь за стеной временами глухо завывал Чихамо да слышался вдали собачий лай. Наступила вторая ночь.

А наверху у себя метался Аркадий Борисович. Мысль о неведомо куда ускользнувших пудах золота приводила в ярость, но головы он не терял, чувствовал, что дело тут далеко не простое: Чихамо — мошенник из мошенников!— бежит с приисков и вместо золота несет в котомке свинец! Ей–ей, кому рассказать — на смех подымут. Кто, как и когда смог надуть самого Чихамо, хитрость которого превосходила всякое вероятие? А может, Чихамо с присущим ему коварством подстроил все это? Может, золото лежит, припрятанное, вблизи места, где захватили Чихамо? А может, его уносят но тайным тропам сообщники Чихамо, тогда как сам он, выгадывая время, разыгрывает сумасшедшего? Аркадий Борисович не знал, что и думать, и потому решил не спешить.

Лишь к обеду второго дня он вместе с Рабанжи спустился в подвал. За ними казак нес котелок с мясом и бульоном и чайник горячего чаю. Рабанжи, шедший впереди, забренчал ключами, отворил дверь. Из полумрака пахнуло холодом и смрадом. Из дальнего угла доносилось монотонное бормотанье, что–то шуршало. Казак поставил на пол котелок и чайник, засветил фонарь. Когда огонек разгорелся, Жухлицкий разглядел Чихамо: он сидел на корточках, беспрерывно раскачиваясь взад и вперед и издавая невнятное мычанье, глаза у него были закрыты. Второй узник лежал, зарывшись в тряпье и солому, в самом углу, куда едва доставал тусклый свет фонаря.

Казак подошел к Чихамо и тронул за плечо. Чихамо, словно и не заметив этого, продолжал раскачиваться. Казак выругался и, схватив его под мышки, рывком поставил на ноги. Тут только Чихамо пришел в себя. Вздрагивая, уставился на огонек и вдруг захихикал.

– Хоросо–о…— прошептал он.— Огонь делай тепло…

Медленно двинулся вперед, не сводя безумных глаз с фонаря в руке Рабанжи. Он подошел почти вплотную и, вытянув шею с обвисшими продольными складками, весь погрузился в созерцание огня. Аркадий Борисович глядел на него и не узнавал: за какие–то два дня Чихамо постарел самым жутким образом. Теперь это был дряхлый, выживший из ума старик, стоящий на краю могилы. «Нет, не притворяется,— подумал Жухлицкий.— Он наверняка безумен».

Рабанжи вопросительно взглянул на Жухлицкого и, не найдя на его лице указаний, как поступать дальше, заколебался, но все же угрюмо просипел:

– Где твое золото?

– Моя золото…— тоскливо прошептал Чихамо, все так же глядя на пламя.— Моя золото… унес Ян Тули. Приходил ночью… совсем–совсем мертвый… Ян Тули умер там, около речка, потом ходи за нами…— Его лицо на миг исказилось.— Ян Тули сейчас был тут… испугался огонь и уходи. Когда нет огонь, снова приходи… о–о–о…

Вдруг, заставив всех вздрогнуть, из угла метнулся пронзительный крик:

– Послушай моя, хозяин, моя послушай! — Второй китаец подбежал к Жухлицкому и упал на колени.— Наша брал золото, наша прятал золото!..

Жухлицкий встрепенулся, мигом навострил уши. Китаец взмахивал руками, ударял себя пальцами в грудь, извлекая какой–то костяной звук. Лицо его мучительно сжималось и разжималось, реденькие брови странно ездили по лбу, словно кожа в этом месте отставала от черепа. Изломанные тени метались по темным сырым стенам.