Инспектор Золотой тайги

И в памяти ожил родной, незабвенный Петербургский горный институт. Его гудящие от голосов коридоры. Многолюдные аудитории. Торжественные, внушающие почти суеверное почтение кабинеты, в которых, казалось, еще не смолкло эхо голосов великих учителей российских горных инженеров — академиков Григория Петровича Гельмерсена, Феодосия Николаевича Чернышева, Ивана Васильевича Мушкетова, и это не было преувеличением, ибо их дела, созданные ими научные школы и направления продолжали жить в стенах Петербургского горного. И в среде студентов от поколения к поколению передавались невероятные были и достоверные легенды о вкусах, привычках, чудачествах этих маститых старцев.

Когда Алексей Зверев впервые переступил порог горного института, со дня кончины профессора Мушкетова минуло уже восемь лет, но все еще живы были рассказы о нем — о его неповторимо прекрасных лекциях, о его знаменитых ежемесячных собраниях Минералогического общества, после которых он устраивал у себя дома веселые и не менее знаменитые Nachtsitzung, то бишь ночные заседания, о его исследованиях на Тянь–Шане, Памиро–Алае, о его поездке в Восточную Сибирь для изучения трассы будущей Кругобайкальской железной дороги, и в конце концов студент Зверев почти уверовал в то, что лично знавал прославленного профессора.

Вот и сейчас, едва он подумал о нем, в памяти возник величественный высоколобый старец, седобородый, похожий на орла в состоянии покоя…

Петербургский горный, чем ты станешь в новой России? Какие люди заполнят твои аудитории? Сохранятся ли твои традиции и твоя слава?..

Тут Алексей спохватился, что мысли завели его уже бог знает куда, тогда как сейчас ему совершенно необходимо выспаться, отдохнуть. И он решительно повернулся на правый бок.

Но едва Алексей закрыл глаза, где–то совсем рядом послышались легкие шаги, шорох, потом чуть слышно скрипнула дверь. В раскрывшемся черном проеме возникла белая фигура, и приглушенный голос Дарьи Перфильевны произнес:

– Спите? Не бойтесь, это я…

Удивленный сверх всякой меры, Зверев не нашел ничего иного, как пробормотать:

– Нет… отчего ж… Я нисколько не боюсь…

Она неуверенно шагнула, остановилась и, запинаясь, сказала:

– Вот… Приехала, легла, а сон не берет… Лежу и мучаюсь… Никак не пойму я, зачем вы давеча полезли за мной… на обрыв–то?.. Мои варнаки ведь не сунулись, наверху все бегали да голосили, а сами небось думали: «Пропадай, Мухловничиха, баба с воза — кобыле легче».

А вы… ведь никакой же вам корысти, а жизни лишиться очень даже могли…

Судьба Зверева до сего дня складывалась так, что он никоим образом не был готов во мраке ночи растолковывать азы человеколюбия полураздетым владелицам золотых приисков.

– Видите ли…— отвечал он, с трудом подбирая слова.— Не мог же я допустить, чтобы такая женщина… могла пострадать…

– Женщина…— в голосе Дарьи Перфильевны промелькнула горькая усмешка.— Это, может, для наших приисковых кобелей я еще женщина, а для вас–то, поди, старая баба…

Зверев снова вспомнил подирающий по коже шорох щебня, стекающего словно бы в бездну, жуткий визг падающей с обрыва лошади и лицо Дарьи Перфильевны, обреченная, предсмертная красота которого, казалось, против воли явила себя в минуту отчаяния.

– Напрасно вы так,— тихо и серьезно сказал он,— Очень печально, когда гибнет женщина, но вдвойне печальней, если она при этом еще и красива… В общем, я рад, что все окончилось благополучно…

Дарья Перфильевна подошла ближе. Придерживая рукой ворот рубашки, наклонилась, словно хотела заглянуть ему в глаза, проговорила низким грудным голосом:

– И откуда ты такой взялся на мою голову?

– Из Верхнеудинска, по делам службы,— вместо непринужденной шутки Зверев лишь выдал свое замешательство.

– Ох, как я была зла на тебя сегодня утром,— словно не слыша его, продолжала Дарья Перфильевна.— Ах ты, думаю, сопля канцелярская, кому вздумал зубы показывать! Это тебе тайга, а не жилуха, тут мы сами власть и сами судьи. Захочем — на куски изрубим и собакам скормим…

Она, как бы сама того не замечая, присела на край кровати и, наклонившись к нему совсем близко, заговорила с лихорадочной поспешностью:

– Ты уж прости меня, старую дуру,— я ведь злое дело против тебя затеяла. Знаю — грешно это, а ничего с собой поделать не могла. Я ведь на Дамаскинском подговорила своих мужиков, чтобы они тебя, как обратно–то отсюда поедешь, подсидели где–нибудь, ухайдокали, а после спрятали так, чтоб и с орочонскими лайками не отыскать. Вот что я задумала, тварь такая. Ты уж не держи на меня зла, ладно? Видишь, винюсь я перед тобой, от чистой души винюсь. Ну, хочешь, на колени встану, а? Ну, ударь меня, коли хочешь,— все стерплю…

Алексей приподнялся на локте, оказавшись чуть ли не вплотную к ее лицу, известково белевшему в темноте. Некоторое время он напряженно всматривался в него, безуспешно пытаясь увидеть, каково оно сейчас, в момент этого ошеломляющего признания.