Инспектор Золотой тайги

Ему показалось, что прошло страшно много времени, пока удалось принять нужное положение — головой вниз по склону. Теперь Зверев был совсем близко от Дарьи Перфильевны. Ее мертвенной белизны лицо резко выделялось в темноте и поразило его какой–то жутковатой предсмертной красотой.

Алексей взял нож в зубы и насколько мог вытянул освободившуюся руку, пробуя нащупать пальцами седельные подпруги. Это ему удалось. Теперь требовалось осторожно, не потревожив, боже упаси, лошадь, перерезать обе подпруги. Больше всего Зверев боялся задеть ненароком лезвием или кончиком ножа чуткую лошадиную кожу.

Однако все обошлось.

Зверев перевел дыхание. Несмотря на ночную прохладу, ему было жарко, пот заливал глаза.

– Держитесь за меня,— быстро проговорил он, затем обернулся в сторону тропы: — Эй, бросай веревку!

Миг спустя неподалеку шлепнулось что–то мягкое, зашуршало, опять покатились мелкие камешки.

– Мимо! — рассердился Зверев.— Правее надо, правее!

Второй бросок был точен — веревка упала прямо на Алексея. Взявшись за нее, он для пробы пару раз дернул.

– Отлично! Держите так и пока не тяните!

Затем он с усилием разжал пальцы, онемевшие на рукоятке кинжала, крепко обхватил Дарью Перфильевну и, крикнув: «Держи!», сделал то, что было ему глубоко отвратительно и что так не хотелось делать — обеими ногами с силой толкнул лошадь вниз.

Алексей ожидал какого–то обвального грохота, гула рушащихся масс, но все произошло иначе и оттого — еще тягостнее: легкий шум скольжения… почти человеческий вскрик, полный ужаса и отчаяния… потом — показалось, что глубоко внизу,— несильно ухнуло, плеснуло, и стало до удивления тихо. Лишь потревоженный склон еще некоторое время шуршал и шелестел, однако вскоре и здесь все успокоилось.

– Эй! — окликнули сверху.

– Ну? — голос Мухловниковой прозвучал неприветливо.

– Эге, а анжинер–то, выходит, сверзился?

– Я тебе сверзюсь! — угрожающе отозвалась Дарья Перфильевна и негромко сказала Звереву: — Теперь–то уж отпусти, что ли…

Только тут Алексей спохватился, что все еще продолжает прижимать к себе золотопромышленницу.

– Простите,— он почти с испугом отстранился от нее.

– Бог простит,— усмехнулась она.— Помоги ногу вытащить.

Алексей потянулся, ища стремя, и вдруг вздрогнул — рука его наткнулась на потник, все еще сохраняющий живое тепло теперь уже мертвой лошади. Он чертыхнулся сквозь зубы.

– Ты… вы чего? — встревожилась Мухловникова.

Зверев не ответил. С какой–то непонятной ему самому злобой, действуя намеренно грубо, он высвободил из стремени ее ногу.

– Теперь можете вставать, только держитесь крепче за веревку.

Он поднялся, помог Дарье Перфильезне и после этого мрачно скомандовал:

– Тяни! Но не очень быстро!

Наверху, отдавая Очиру его нож, Алексей вспомнил, что забыл вытащить из трещины свой кинжал. Однако спускаться за ним в темноте на этот проклятый откос Зверев не захотел. «Ничего, завтра на обратном пути заберу»,— решил он.

Дарья Перфильевна села на лошадь одного из своих людей и заняла прежнее место во главе кавалькады. Уже отъехав с пару сотен саженей, она вдруг ахнула, остановила коня.

– Господи, а седло–то!

Зверев сначала не понял, о каком это седле сокрушается золотопромышленница.

– Да то самое, на котором я ехала. Оно ж там осталось. Не вернуться ли? Или послать за ним кого–нибудь?

– Ах, вот вы о чем! — и Зверев неожиданно для себя самого принялся успокаивать ее, говоря, что за седлом можно послать и завтра, что за ночь оно никуда, конечно, не денется.

Хоть он и имел достаточное представление о нраве и хватке промышленницы Мухловниковой, но в этот момент ему как бы приоткрылась истинная подоплека ее скупости,— скупости простодушной, по–детски непосредственной в своем проявлении и тем отличающейся от тонко рассчитанной и тщательно маскируемой алчности ризеров, жухлицких и иже с ними. Звереву подумалось, что подобная скупость произросла, скорее всего, из пережитой в свое время бедности или даже нищеты…