Интересно и легко

Я вздрагиваю. Это же мой голос звучит у меня за спиной. Я резко поворачиваюсь и вижу себя самого перед собой, надевающего очки. Блики от горящих дверей скрывают выражение глаз, но лицо этого второго меня напряженное и суровое. Наступает немота. Рядом с похожим на меня очкариком стоит низенькое волосатое существо, всклокоченные патлы извиваются пластилином, в его лице я вижу то прыщавого подростка, то сморщенного старика, то бледную девушки со впалыми щеками. Пытаюсь кричать, но не могу, открываю рот, но звука нет, звук уходит не наружу, а внутрь черепа, голова вибрирует от напряжения. Тот второй, похожий на меня улыбается, и я ощущаю его решимость и страх, страх сделать какой-то последний жуткий шаг, но он готов. Он ждет. Маленькое существо вытягивает вперед руки, и тут же из его пальцев вылезают спиралями длинные черные нити, волосы, они захватывают меня, липнут ко мне, притягивают меня к нему, тело к телу, голова к голове, нос к носу, его лицо меняется с бешеной скоростью, парень-девушка-старик, нас заматывает в плотный волосяной кокон, глаза к глазам, не могу закрыть, не могу отцепиться, не могу кричать. Оно разевает рот с кривыми желто-зелёными зубами и натягивает себя мне на голову, заглатывает меня полностью с головы до ног, как удав. И я лечу, в черноту. Всегда.

Настоящий α

Я поправляю очки и смотрю на распластанную передо мной волосяную кучу. Руки дрожат, на лбу выступил пот. Омега стоит рядом и хихикает, голос его отдает прямо в уши справа и слева, хриплый старческий и чистый женский. Заглатывание пришлось ему по душе.

– Ну, что дальше?

– Поехали дальше, – его голос звучит прямо в ушах, и меня от этого бросает в дрожь, никак не могу привыкнуть к такой манере беседовать.

– Ещё много осталось?

Омега не отвечает, он подходит к трепещущей волосяной куче, делает маленький шажок вперёд и скрывается в ней. Я медлю, но через мгновение из кучи выстреливают кривые как колючая проволока чёрные нити, прилипают ко мне и затягивают внутрь, и мы стремительно ныряем в бездонную тёмную яму.

Мимо проносятся всклокоченные облака плотного дыма, фиолетовые, зелёные, розовые, и сквозь них проступают зеркала в винтажных рамах, и полки, а на полках книги, банки из кунсткамеры, наполненные формальдегидом, светящиеся болотным цветом, с зародышами уродов, гигантскими гусеницами и червями. Свистит ветер.

– Много ещё осталось? – кричу.

– Ты сколько раз брил голову, четыре, пять?

– Три!

– Значит ещё один, и будешь чист.

Я буду чист.

– Давай искать!

Мы летим дальше, зеркала загораются экранами телевизоров, в которых я вижу себя. Проплывают мои повседневные картины: еду на работу, иду домой, с женой и детьми, я, я, и снова я, детство, школа, институт, вот я маленький, мне четыре, и у меня истерика, я не хочу идти в парикмахерскую и довожу отца до белого каления.

– Я буду плакать!

– Плачь.

– Я буду смеяться!

– Смейся.

Терпение отца на исходе, а я скачу на большой родительской кровати и рыдаю, отказываюсь одеваться, потому что в парикмахерской мочат волосы холодной водой, и при этом пахнет кисло, и всё это чудовищно противно.

– Я заболею!

– Ты не заболеешь.

– Заболею!

– Заболеешь – выздоровеешь.

От неминуемой расправы, к которой уже давно прибег бы любой другой родитель, меня спасет только многолетний педагогический стаж моего.

– Ну, давай одеваться, сколько можно, расскажешь им все свои пластинки.

Но я рассказал уже все пластинки, я же их заездил до дыр, и «Мульти-Пульти», и «Кота в сапогах», и «Девяносто девять зайцев», мне уже это неинтересно. Я не хочу идти в парикмахерскую, волосы мочат холодной водой, и ты как будто голый.

– Нет, ты не голый, попробуй-ка посиди там голый, там же холодно.

– Нет, я голый. Я буду плакать!

– Плачь.

– Я буду смеяться.

– Смейся.

Не хочу идти в парикмахерскую, не хочу стричься…

– Омега, долго еще?

Молчит.

– Омега!

– Тебе в чем сказать, в минутах, часах, месяцах? Может в годах.

Лучше, конечно, в годах, но сознание не принимает, сколько времени – человеческого времени – мы движемся внутри этой черной ямы, и высматриваем в высоких зеркалах моего последнего ошмётка. Я могу сформулировать это словами, но чувства отвергают слова, и поэтому я не верю, но хочу поверить, и когда я пытаюсь ощутить, что мы летим уже много лет, тело схватывает дрожью и мозг сковывает ледяным ужасом, как было в детстве, когда пытаешься почувствовать бесконечность. Ты можешь сказать «бесконечность», но попробуй её почувствовать.

– Много, много еще, Еще много лет, а тебе-то чего? Ни есть, ни пить не хочешь. Трахаться – тоже не хочешь, – Омега хихикает мне в уши, – вот и все потребности, которые могли бы тебя умертвить. Лети себе и высматривай.

И правда: всё это бесконечное время не хочется ничего, это – путешествие в поисках очищения – единственное желание, которое наполняет меня в кромешной темноте, начать сначала. Очищение во что бы то ни стало, даже если для этого надо убить, даже себя самого.