Иные песни

Землянин был лишь в нескольких десятках пусов от границы пыли. Можно было ожидать, что ветер станет развевать полы его одежд, но с теми происходило нечто иное: ткань утратила однородный цвет, полосы черноты превратились в пятна всех оттенков серости, затем одежды потеряли привычный вид, рукава, полы, отброшенный на спину капюшон, со всяким следующим шагом Бербелека словно накладывались сами на себя, смешивались, разрывались, вихрь пестрых кусочков, наконец и вовсе утратили фактуру ткани, землянин шел, одетый в такое же облако пыли-не-пыли, вуаль всецветного дыма, как и тот, к кому направлялся, и взаправду был уже в его границах, уже прикасался к ней, рука, голова, стопа — вошел, исчез.

Гегемон громко выдохнул.

— Погиб.

Акер наклонил голову.

— Тени вокруг него ложились неплохо, подождем.

Гегемон фыркнул красными искрами.

— Ты веришь в такие вещи? Может, еще и гадаешь по отражению антоса в воде и ветре? Софистес!

Нумизмат приложил к губам искривленный артритом палец.

— Плутарх рассказывает, как философ Анаксагор пытался заставить своего друга, гегемона Перикла, отказаться от веры в приметы. И вот к Периклу привели барана, рожденного лишь с одним рогом. Находящийся в лагере прорицатель Лампон быстро истолковал сей чудесный знак и предсказал Периклу победу и высшую власть. Раздраженный, Анаксогор приказал разбить однорогому барану череп. А затем объяснил всем собравшимся, каким образом сия аномалия рождена из природных анатомических причин. Конечно же, он был прав, и все согласились с его очевидными объяснениями, а прорицатель Лампон бежал в бесславье.

Акер говорил очень медленно, растягивая шершавые слова и время от времени сплевывая через стену, — и это лишь увеличивало нетерпение огненного риттера, эфир его доспехов перескочил на следующую скорость эпицикла.

— Ну и?

— И вскоре после того Перикл сделался высшим властителем, — сказал Нумизмат.

— Никогда не пойму, когда ты выдумываешь, — проворчала Хиратия.

Новый стон донесся со дна кальдеры, гиппиресовы доспехи отозвались своей музыкой.

Гегемон сделал охранительный жест.

— Непрерывно так вот воет?

— Хм. Не думаю, что это его голос.

— Что?

— Конечно, другие софистесы со мной не согласны. Но я думаю, что звук вообще не принадлежит к его морфе. Точно так же, как к ней не принадлежит и плоть, — а значит, мы не имеем права говорить «он» или «она», — не принадлежит и язык, не принадлежат руки, голова, кожа, кровь, наверняка вообще тело, телесность — признак лишь земной морфы. Также я не уверен, входит ли в морфу адинатосов смерть. А значит — и жизнь, да. Не знаю, можно ли в их ауре говорить, что некто живет или не живет. Наверняка им не нужна никакая пища, и они ничего не извергают. Даже не знаю, можно ли здесь вообще говорить о единстве или множественности: один ли он или же их много. Ни то ни другое. Время, пространство — что суть здесь и там, суть нынче и тогда — тоже категории человека, земных сфер. Чем дольше я его исследую, тем глубже отступаю в неуверенность. Так должно избавляться от очевидности человеческой Формы, если желаешь добраться до истины. Например, пять элементов — Земля, Вода, Воздух, Огонь, Эфир — они составляют основу Материи в земных сферах, но вне сферы неподвижных звезд мир может оказаться выстроенным из чего-то совершенно иного. Некоторых из приговоренных мы посылаем вниз именно затем, чтобы они попытались принести нам частицу оригинальной Материи адинатоса.

— Принесли?

— Быть может, более всего знаний мы получили б, наблюдая переходные состояния, ту границу столкновения Форм, которая должна разлагать керос до самых костей, там, на Земле, на границе их плацдармов, где земная Субстанция поворачивает к арретесовой Форме, а не наоборот. Когда разум в силах увидеть нечто большее, чем абсолютный хаос.

— Когда мы подходили за Марсом к их флоту —

— Флоту, говоришь. И уж точно отлично помнишь, что видел флот.

— Ну-у…

Нумизмат ткнул пальцем в дно кратера.

— Скажи, что видишь.

— Адинатоса.

— Нет. Скажи, что видишь.

— Облако пыли.

— Пыль ли это? Облако ли это? Скажи, что видишь.

— Нечто, что выглядит как облако пыли.

— Думаешь: похоже на облако пыли. Но еще раньше, отступив за эту мысль, — скажи, что видишь.

— Не знаю!

— Как ты можешь не знать, что видишь? Ты ослеп?

— Не сумею назвать!

— Почему?

— Знаю, что ты имеешь в виду. Я никогда ранее такого не видел, а значит, могу лишь сравнивать. С тем, что оно напоминает. Облако пыли.

— Но ты ведь можешь назвать. Как называешь то, что никогда ранее не видел и не сумеешь описать?

— Арретес. Если не смогу описать…

— А видел ли ты некогда такой камень? Откуда ты знаешь, что это — камень?

— Он обладает формой камня.

— Ах! А это?

— Понимаю. Не обладает формой.

— А что было пред Формой?

— Хаос.

— И каково же единственное имя всего, что воистину чуждо?

— Хаос.

— Что видишь?

— Хаос.

— Что видишь?

— Хаос.

— Что видишь?

— Хаос, хаос.

Басовитый стон на миг стих, после чего восстал снова.

Дулосы принесли на террасу поднос с выпечкой, фруктами и вином. Гегемон снял кругошлем и положил его на перила, между кубком и кувшином.