Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

А потом наступило разочарование. «Больно мне, обидно и сейчас, что советская пресса ни одной строчкой до сих пор не обмолвилась о моем юбилее. 20-го в „Правде“ поместили портрет Зинаиды Кротовой, новой абсолютной чемпионки по конькам. К портрету дан большой очерк о первенстве. Кто же мне ответит на мой горький вопрос: неужели это было важнее моего пятидесятилетия, юбилея композитора, который, как гласили приветствия, является „запевалой советского народа“? Что же это такое? Кто ответит мне на это? Невоспитанность, хамство. Сознательное и преднамеренное нежелание афишировать непомерно популярного художника. Плохая организационная работа Союза. И я глотаю эту обиду, как глотал обиды много раз за последние годы».

Бог взял, Бог и дал. Радость вошла в дом Дунаевского. Ему дали звание народного артиста РСФСР, которое выхлопотали по случаю юбилея. То, чего он уже не ожидал, случилось.

«Вы знаете о радости, пришедшей в мою жизнь, с некоторым опозданием, но тем не менее не теряющей своего значения. Я даже доволен тем, что присвоение не совпало с юбилеем и, благодаря этому, лишено той непременности, которая именуется именинным подарком. Для меня лично это событие важно только в одном… Присвоение звания открывает некоторые важные возможности, облегчающие мою творческую и общественную деятельность. Поздравлений я получил массу. Мое звание встречено действительно с большим восторгом. Не поздравили меня только Блантер и Новиков. Так им и надо!»

Дунаевский с тоской думает о том, что придется возвращаться в город. Именно тогда, когда нависла угроза, он вдруг решил снова заняться оперой, отойти от всех текущих дел, заняться глобальными творческими проблемами. Вполне возможно, что он опять вспомнил о неосуществленной работе с Михаилом Булгаковым, об их плане создать оперу. В 1938 году Дунаевский был на коне, а Булгаков на щите. И тогда Дунаевский не осознал, что значит для «раненого» Булгакова его отказ работать над оперой. В свое время он отказался от написания музыки к балету «Свет» про колхозную жизнь.

Композитор писал: «Добавлю от себя, что я не вижу сейчас для себя возможности написать оперу на вечные человеческие темы. Мы, советские композиторы, поставлены в очень невыгодное положение в сравнении с классиками. Чайковскому хорошо с „Онегиным“ и „Пиковой дамой“. Римскому-Корсакову хорошо со сказками насчет „Садко“ и „Золотого Петушка“. Нам же дают Мальцева и Горбатова. Я хотел бы видеть, что написал бы Чайковский на тему о колхозной бригаде. Я хотел бы слышать, какую музыку написал бы Римский-Корсаков, если бы Шехерезада была звеньевой колхоза „Красный пахарь“ или челночницей фабрики имени Ногина. Я пока не нашел в окружающей жизни ни новой Кармен, ни нового Германна. И пока я не чувствую, что в окружающей жизни я смогу найти вечный, а не скоропортящийся образ героя или героини, которые могли бы стать персонажами такого условного жанра, как опера, до тех пор, видимо, работа над оперой будет для меня исключена. Очевидно, я не доживу до этого случая. Поэтому я и пишу то, что умею хорошо делать, и не мучаю себя на склоне лет несбыточными стремлениями…»

«Хорошо, — продолжает он в другом уже письме, но к той же корреспондентке, — если бы, например, вздумал сейчас осуществлять Рашель. Вы же все очень хорошо должны видеть вокруг, если чтение умных книг не помешало окончательно Вам понять, сколь трудна и в какой-то значительной степени героична работа советского „инженера душ“».

* * *

…В ту зиму выпало очень много снега. Очень много. Дунаевский признался Зинаиде Сергеевне: «Если мне сейчас суждено умереть, я и без оперы с удовлетворением взгляну на свою жизнь». Он пишет в секретариат Союза композиторов горькое письмо: «Мне 53 года, в течение многих лет я постепенно и как-то незаметно для себя втянулся в творческую тянучку и стал чем-то, кем не могу не стать. Вместе с тем наступил такой момент, когда такое положение дел начало приводить меня в состояние крайней неудовлетворенности самим собой». Письмо свидетельствовало о крайнем его перенапряжении.

В начале года Сергей Михалков предложил ему либретто комической оперы «На дне морском» — про строительство Волго-Донского канала и переселение колхоза с будущего «морского» дна на берег. Либретто Михалкова показалось Дунаевскому очень несовершенным, требующим переработки. Он просит секретариат союза предоставить ему возможность на пять месяцев поселиться в Рузе.

В «Правде» появился еще один фельетон, направленный против евреев, — «Простаки и проходимцы». Под «простаками» имелись в виду русские, под «проходимцами» — евреи. Самые пугающие фразы произносили открыто по радио: «Что же касается вдохновителей этих наймитов — они могут быть уверены, что возмездие скоро найдет дорогу к ним».

Дунаевский вспомнил, как в начале 1950 года разоблачили группу врачей, работавших при поликлинике автомобильного завода имени Сталина. У всех арестованных были выразительные имена: Аарон Финкельштейн, Давид Смородинский, Мириам Азенштадт, Эдуард Лифшиц, Мирон Вовси. Вовси был двоюродным братом Соломона Михоэлса.

* * *