Исчезнувшая в облаках

Примчалась она сразу же, невзирая на поздний час, и показалась Джорджу совсем немного, но все же безумной.

Но это не остановило его.

– Это для вашего большого проекта? – спросил Мехмет, выныривая из-за его плеча так внезапно, что Джордж подпрыгнул на месте.

– Боже, Мехмет, я чуть не порезался! – воскликнул он. – Какого большого проекта?

– Ходят слухи…

– Какие слухи? У нас просто небольшой перерыв, вот и все.

– Главное – заглядывать в правильные источники, Джордж, а с этим у тебя нелады. Но информация не перестает распространяться лишь потому, что ты этого не хочешь.

– О чем ты?

Мехмет вздохнул так, словно разговаривал с тупым учеником:

– Ваши таблички отлично продавались. Потом вы вдруг прекратили их делать…

– Мы не прекратили, мы просто…

– Я тебя умоляю. Как реагируют люди, когда не могут чего-нибудь заполучить? Они ведут себя как дети. Дайте, дайте, дайте. Если бы вам нужен был меньший спрос, вы бы изготовили уже миллион табличек, а не ноль!

Джордж вернулся к вырезанию:

– Я за всем этим не слежу. Нет никакого большого проекта. По крайней мере, для них.

Мехмет пожал плечами:

– Ну, и ладно. Может, хотя бы сам этот разговор подкинет вам какую-нибудь идею? Искусство – оно ведь на этом строится, правда?

Джордж вздохнул и потер пальцами виски. Ему действительно нездоровилось. Возможно, стоило бы на сегодня с работой покончить. Он вырезал и сам не знал что именно из заплесневелого томика «Золотой чаши»[21]

, найденного в лавке старьевщика и купленного всего за фунт. Книга эта, как он подозревал, могла бы послужить глубочайшей метафорой для его ситуации, если бы он сам или кто-либо из его окружения удосужился ее прочитать. Но все, что ему было известно о сюжете, он почерпнул из аннотации на задней обложке. Что-то там насчет золотой чаши, подаренной в знак любви, которую раскололи снизу доверху. Он оторвал обложку, выкинул в мусор и принялся терзать лезвием страницы, пытаясь представить, что могло бы понадобиться Кумико для последней таблички.

Но страница уничтожалась за страницей, а ничего не появлялось. Начал он, плохо соображая, что делает, с женских силуэтов – лиц, тел, то одетых, то нет, – а один раз даже вырезал женскую грудь с огромным соском – такую примитивно вульгарную, что тут же измял ее и ушел на обед, пристыженный и печальный. Да что это с ним?

Затем он перешел на фауну. Все-таки именно журавль свел их вместе, и если слово «последний» продолжало витать в воздухе, то, возможно, завершить эту серию животным было бы самым закономерным. Но все его птицы превращались в пингвинов, а все его пингвины становились выдрами. Тигры получались овцами, драконы – мотыльками, а от лошадей оставались только абстрактные геометрические фигуры с неубедительными конечностями.

– Вот ч-черт! – не выдержал он наконец, выкидывая результат, наверное, вот уже сотой попытки.

Еще одна – и он сдастся. Возможно, теперь уже навсегда.

Он вырвал последнюю (опять это слово) страницу вязкой джеймсовской прозы и попробовал прочесть ее в надежде хоть на какое-то вдохновение.

Воистину, она увидела его куда менее доверчивым, увидела, как он блуждает в закрытых сумеречных комнатах, передвигаясь с места на место, или же откидывается на глубоких диванах и разглядывает пространство перед собой сквозь дым нескончаемых сигарет.

Да, кажется, это и впрямь подходило для характеристики старины Джорджа, если учесть, как мало он знал о Генри Джеймсе. Он не сомневался, что текст должен быть блестящим, но это совсем не походило на особую артистичную стилистику, скорей выглядело как писательство в чистом виде. Рисование страницы. Вырезание без надрезов.

А затем – поскольку он все-таки оставался Джорджем – он вдруг ощутил острый укол совести за то, что думает так же, как его собственная дочь, и за то, что так недобр к давно умершему писателю, которого боготворят тысячи, ну или хотя бы сотни читателей и золотая чаша которого, несомненно, означала нечто настолько богатое смыслами, что наверняка могла осветить закрытые сумеречные комнаты его собственной жизни…

Он ненадолго закрыл глаза. Наверное, Генри Джеймс – последний в списке писателей, которых стоит читать, когда у тебя лихорадка. Он протяжно вздохнул, открыл глаза, перевернул страницу. И прочертил на ней бритвой долгий разрез.

Зачем же он звонил Рэйчел? О чем он вообще мог думать в те чертовы секунды?

Он провел бритвой еще одну линию, образовав грубый незаконченный треугольник.

Похоже, он сознательно решил тогда пожертвовать всем, только бы досадить Кумико, но досадить ей так, чтобы она по возможности никогда о том не узнала, и в итоге это, как и следовало ожидать, лишь исполосовало сердце ему самому.

Он проделал в странице еще два разреза, вынул получившуюся фигуру и отложил в сторону.