Испанская гитара

– Я надеюсь, твой Вольдемар это ценит, – не сдержался Санников.

– Вольдема-ар? – протянула она насмешливо. – Он-то ценит, конечно. А потом догоняет меня и еще раз ценит. А твоя жена? Любит твою откровенность?

– А я с ней не откровенничаю, – бросил Павел.

Тут Маша сделала то, чего он никак не ожидал.

Она поднялась на цыпочки и деловито похлопала Санникова по бритой башке. Он так ошалел, что даже руку ее не перехватил. Маша же, удовлетворенная результатом, отступила на шаг и сказала задумчиво:

– Нет, не памятник.

– Ты… чего? – растерянно спросил у нее Павел, чувствуя себя не взрослым умным мужиком, прошедшим огонь, воду и медные трубы, а подростком, над которым подшучивает взрослая девушка.

– А ничего. Ты, Санников, играешь в памятник самому себе. Смотри, чтобы голуби гадить не начали. И если ты такой прямой и откровенный, то не надо мне вешать лапшу на уши. Можешь не пытаться произвести впечатление готическим настроением. То, что твои родители не видели, как ты влип, не означает, что это хорошо. Это очень плохо! – Голос ее зазвенел, и Маша сглотнула, чтобы справиться с собой. – Смерть – всегда плохо. Ну, может, Бен Ладен умер, это хорошо. А твои родители – если бы они были живы и тебя поддержали, ты бы, наверное, не играл сейчас в памятник.

То, что она его раскусила, так удивило Павла, что он замотал головой – будто бык, на корриде врезавшийся в стенку. Никто и никогда не говорил Санникову такого. Ни его боевые товарищи, не смыслившие в журналистике, ни журналисты, кропавшие по статеечке в день о заработке в социальных сетях – и не понимающие, зачем он полез куда не следует. У него не появилось за все эти годы такого друга, каким был раньше отец; а жена ему другом стать не могла, она считала, что ее святая обязанность – быть женой, только женой, и никем больше. Никто и никогда не устраивал Павлу головомойку, если он начинал… ныть. Все смотрели сочувственно и отходили на безопасное расстояние – а то вдруг зашибет ненароком. Никто не задумывался, что ему можно просто дать в морду, чтоб не страдал ерундой.

– Продолжай, – хрипло сказал Павел Маше.

– Я продолжу, – охотно согласилась она и посмотрела на Вяземского, который все так же ползал кругами. Голубь, за которым гонялся фотограф, наконец, смирился со своей печальной участью и теперь напоказ чистился. Регина махала рукой из-за составленных столов. – Если ты не против, я продолжу ночью. Где твоя паранойя с конспирацией?

И Павел подумал: вот, я должен получить эту женщину.

Я должен получить ее безраздельно и навсегда. И дело не в нескольких искренних фразах, не в ее тонкой шее и смешных косичках, не в ее ведьминских глазах. И даже не в том, что вчера ночью все получалось так легко, как будто их лепил – и оживлял – один и тот же скульптор. Дело в том, что с нею он сможет быть собой на полную катушку, и ему станет плевать, что и как с ним происходило раньше, потому что все, баста, нет никакого «раньше» – всегда есть только громадное и непостижимое «сейчас».

Сейчас он волен выбирать, с кем быть. Сейчас он уже не тот мальчик – Робин Гуд, и не тот сломанный мужик – опальный журналист, и даже не глава охранной фирмы, хотя фирма, конечно, никуда не делась. Но сейчас, с Машей Журавлевой, он – Павел Санников – такой, какой есть и каким она его видит, словно у нее для этого припасены специальные волшебные очки, и ему остается лишь остаток жизни молить любых богов, чтобы с ним она смогла полностью быть собой. Здесь и сейчас, и насовсем.

Слово «любовь» вдруг показалось Павлу слишком маленьким, чтобы говорить его Маше, и поэтому он ничего не сказал. Он улыбнулся, взял ее за руку и повел к столу.

12

Когда душа к другой душе стремится,

Она ослеплена и не боится.

Лопе де Вега

В Валенсии, до отвала наевшись паэльи – исторически местного блюда, – прогулялись по улицам. Полюбовались на башни городской стены, зашли в собор Девы Марии, где стояла ее убранная шелками статуя, которую во время религиозных праздников носят по городу, а уже по возвращении к автобусу увидели двух девочек в национальных костюмах. Девчонки лет десяти-двенадцати важно вышагивали под присмотром родителей, высоко держали головы, украшенные традиционными прическами из мелких косичек. Солнечные блики играли на ткани их платьев, расшитой золотом и даже на вид тяжелой, и тонкое кружево лилось на плечи.

– Прически, как у принцессы Леи, – завороженно сказала Маша.

– Это во сколько же встали их мамы, чтобы такое заплести? – осведомилась у гида более практичная Карина.