Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух

Ученые люди стали обычными людьми в Европе XIII века. (Уже не вполне век нашего повествования, но к нему как раз и подошли те века, о которых главная речь.) Ученость — массовое явление общественной жизни в Европе той поры. "Так совершилось в Европе первое перепроизводство людей умственного труда, обслуживающих господствующий класс; им впервые пришлось почувствовать себя изгоями, выпавшими из общественной системы, не нашедшими себе места в жизни", — пишет Ле Гофф. Именно из этих изгоев рекрутировалось ученое вагантство. Жесткий порядок, в твердых границах которого воспроизводилась эта ученость, пришел в соприкосновение с ученостью социально неустроенной, люмпен-подобной и потому относительно свободной, готовой прибрать к рукам предмет для собственного дела: ученый человек (учащийся и учащий — в указанном смысле) это свое казавшееся пустым ученое умение во имя отнюдь не пустого смысла готов приспособить к какой-нибудь полезной вещи — к вагантским песенкам, например, начавшим расшатывать сработанное на века здание средневекового мира. Полая с виду, ученость — какой-никакой, но предмет. Ученые скитальцы, облаченные духовным званием и потому неподсудные светскому суду, ваганты славили собственным песенным делом латинскую лиру, апеллируя к светскому "вежеству" уже выученных господ — светских и духовных. Авессалом Сен-Викторский жаловался, что у епископов "палаты оглашаются песнями о подвигах Геркулеса, столы трещат от яств, а спальни — от непристойных веселий". Так ученость впускала в свои пустые пространства незатейливые радости мира. А мир, напротив, овладевал "вежественной" наукой ученого слова. Но и то, и другое было единой текстосозидающей жизнью средневековых ученых людей. Странно: безупречно вышколенная ученость оказалась закваской этого человеческого — в мире и в лоне церкви — брожения. "Школяры, — говорил монах Гелинанд, — учатся благородным искусствам — в Париже, древним классикам — в Орлеане, судебным кодексам — в Болонье, медицинским припаркам — в Салерно, демонологии — в Толедо, а добрым нравам нигде". Яснее не скажешь: ученость сама по себе; добрые нравы — тоже. И только потому — их новое, восстановительное средостение, в результате которого и ученость, и добронравный мир могут стать взаимно иными. В недалекой перспективе — "Сумма теологии" Фомы Аквинского — нерушимый и последний, как думал ее автор, образец ученой мысли. Двери университета обитель и крепость средневековой ученой касты — распахнулись. В большой мир вещей, каждая из которых — теперь уже не только след творческой мудрости божией, но, может быть, хороша сама по себе. А так это или не так, сможет сказать только ученый, обратившийся к вещи прямо и "на ты", исследующий ее сущность, а не выявляющий в слове, через слово и при помощи слова ее запредельный смысл. Но все это — только возможность, осуществить которую предстоит совсем иным временам. Да и сама эта возможность обнаружила себя в XIII — верхнеграничном для средневековой учености — веке.

А пока ученое сословие неукоснительно рассчитывает учебный процесс в собственном цехе — университете: оно — раздельно — учится и учит правильно учить и правильно учиться. А чтобы дела шли лучше, университетская корпорация свято хранит свою автономию, хотя и живет под присмотром церкви; интернациональна, но не чужда покровительства светской власти; переезжает с места на место, уча и учась, потому что нища и не владеет никаким имуществом — даже зданием; свободна в главном — в собственной сфере: производстве и воспроизводстве учености как таковой. Но и жесткая в технологически рациональных разработках этого дела, потому что ради него — с прицелом на сокровенный смысл, конечно, — она и есть. И тогда предмет знания действительно может стать (потом станет) всепоглощающей почти исследовательской страстью выученного, вышколенного интеллектуала последующих веков. Как музыкант, абсолютно владеющий грамотой своего дела, может теперь подумать о созвучии душ — своей собственной и исполняемого им композитора. Порядок во имя воли, воли свободного, высвобожденного дела. Университетская вольница во имя ученой порядочности: камень к камню, слово к слову, волосок к волоску...