Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух

Следуя средневековой методе, то есть опираясь на авторитетное слово, воспроизведу для начала несколько высказываний Осипа Мандельштама, которые должны отграничить межевыми флажками предметное пространство предстоящего вдумывания — навести, так сказать, на смысл.

"Наше понятие учебы так же относится к науке, как копыто к ноге, но это нас не смущает". Это наше понятие учебы. В средние же века — скажу вновь учеба как раз и была наукой, может быть, единственной наукой, потому что именно в сфере научения созидались лично выверенные и лично примеренные, внове изобретенные учительско-ученические приемы ради последних смыслов последнего Смысла, лежащего за пределами всех слов и всех текстов, но замысленных ради этого священного смысла. Слово о слове. Текст о тексте. А за текстом — вновь текст. И так в самые глубины. А на самом дне — этот самый единственный смысл-тайна, который до поры нем и безвиден. Но в чаемом пределе он, этот смысл, плотен как мир и ярок как свет (божественное Первослово). На излете всех и всяческих приемов во имя... Такой вот оглашённый словом смысл — и в самом деле ничто, но такое Ничто, которое чревато Всем. И потому всё ради него одного. В связи именно с этим:

"...Для меня в бублике ценна дырка. А как же быть с бубличным тестом? Бублик можно слопать, а дырка останется.

Настоящий труд — это брюссельское кружево, в нем главное то, на чем держится узор: воздух, проколы, прогулы". Слово — бублик или дырка от бублика? А смысл — дырка или бублик? Сфера средневековой учености — слово и потому для средневекового книгочея оно — бублик (а смысл — дырка). Так ли? Нет, конечно же! Слово — дырка. Проколы, прогалы. Смысл навылет. Святая вода сквозь пальцы. Для ученого эпохи НТР — вещь, в коей смысл — и дырка, и бублик. Знание о вещи призвано вытеснить все дырки незнания, оставив лишь сплошной бублик: блин — в конечном счете — абсолютного, исследовательски добытого знания. Но как плетение светов и воздухов кружев средневековых диспутаций стало сукнодельческим ткачеством для тепла и одежды в нынешний научно-практический век? Как все это случилось? Но прежде спросим: зачем, собственно, нужна такая ученость, которая только и делает, что занимается дыркой от бублика и воздухом от кружев, да и то скорее разговорами о них, чем ими самими? Спросим и ответим: тоже для тепла и одежды, но только для одежды и тепла, согревающих и прикрывающих скорее душу, чем тело.

"Европа без филологии... это цивилизованная Сахара, проклятая богом, мерзость запустения. По-прежнему будут стоять европейские Кремли и Акрополи, готические города, соборы, похожие на леса, и куполообразные сферические храмы, но люди будут смотреть на них, не понимая их, и даже скорее всего станут пугаться их, не понимая, какая сила их возвела и какая кровь течет в жилах окружающей их мощной архитектуры". Вот что такое остаться без филологической культуры, культуры текста — словесной учености средневековья. Но вот что такое быть только со словами, когда живая память этой учености омертвевает — спустя века — в инсультном мышлении эпигонов. Тогда живое слово средневекового словолюба становится муляжом слова из правдивой истории барона Мюнхгаузена о замороженных словах. Все дело в том, чтобы не опустошить слово — не вынуть из него душу. А риск огромен: