Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух

Выразительна и звучна ученая поэзия во славу и во имя буквы. Не правда ли, странно: поэзия буквы? Но именно словом поэта оберегалась буква начертанная. С нее сдувались ворсинки калама. Сначала — в формальном научении, конечно, — буква. А дух — то, ради чего буквы. Он — за пергаменом, в нетях. Но и в душе. И, значит, он и есть сначала.

Мир членоразделен, как членораздельно слово, вызвавшее мир из небытия. Но мир обманчив; точнее, обманчиво око соблазнившее, которое следует за это вырвать и бросить от себя. Слово же не соблазнит, ибо оно и есть Иисус, наставляющий собою-словом всех людей, и потому Слово есть воспитатель. Именно здесь и начинается воспитующее, "ученое" дело Слова. Хотелось бы, чтобы буквой и через нее. Слово-бог — "архисофист, архипастырь, архиучитель". "Распятый софист" (Лукиан). Он — "рабби, но без преемства, ибо сам никем не учим". Не учим, а соблазн научить силен. Господь — опекун. И тогда мир — весь — под знаком школы. Только тем и жив. Только потому и значим. А раз так, то мир — набор пособий для наглядного обучения, а история — наставнический процесс.

Ученик — дитя, а учитель — старец. Но при этом все — дети перед лицом природы. ("Природная" учительская акция святого Франциска, как она запечатлелась в "конспектах" его учеников — в "Цветочках", едва ли не два века спустя.) Усилие души, но и простодушная хитрость. Игра мысли, но и словесный каламбур. Все это разновидности школы, вариации ученичества. Слово сказанное — слово начертанное. И тогда певец, может статься, будет уравнен в правах с писцом. Оба — ученые, ибо язык песнопевца — тростник писца или калам по свитку. Голос нетленен, но столь же нетленны и буквы, ибо свиток сгорает, а буквы возлетают нетронуты. Съесть рукопись — причаститься ее мудрости. Вновь тема ученого — причащающего — буквоедства.

"Тело и голос даруют письмена немым мыслям", — спустя века и эпохи скажет Фридрих Шиллер. Жест и голос влекутся — вместе — к букве и слову, и наоборот. Челнок средневековой научающей учености. Буква в ореоле славы, не меньшей, чем дух, ибо каждая буква Писания — письменное отвердение слова божия — Логоса, Голоса. А коли голос, то и личность, объемлемая Словом. Авторитарная (для всех), но и одиноко уникальная — дух свернут, скрючен, вмят в букву, но оттого не перестал им быть. Напротив, только тем и есть. Ученое средневековье только и делало, что вгоняло дух в букву и, зная, что джин в бутылке, вкушало этот джин странным образом: поглаживая и потряхивая старые-престарые сосуды слов; реторты слогов, флакончики-пузырьки букв. Научение длится, следует шаг за шагом, виется во времени, а смысл мгновенная магниевая вспышка, сполох вечности.

Смыть буквы вином и выпить! Неизреченные тайны каббалы как бы выбалтывали сами себя в кривых литерах древнейших алфавитов. Вселенная представала огромной, но замкнутой самоё на себя, аудиторией. А может быть, развернутым букварем, где небо — цельный текст, звезды — буквы, все до единой священны, ибо именно из них сложено имя Иисуса Христа. И хотя стены этой аудитории раздвинуты во всю ширь, а двери распахнуты настежь, но уютно в ней — как дома у печки, потому что обучение интимно: у каждого ученика свой учитель, а у каждого учителя — свой и единственный ученик ("Возлюбленные чада мои... "). Множественное число — чада — не прослушивается. А слышится вот что: "Сын мой единственный, возлюбленный... " Как видим, и ученик — под авторитарным надзором, но и сам по себе — одинок и растерян; но потому и всемогущ. В учении, конечно.

Жизнь в учении и есть подлинная жизнь школяра-ваганта, веселого мученика науки, освоившего ученость школьного порядка и академического (сказали бы мы теперь) "занудства" как праздник игры за пределами университетских тогдашних программ — тривиума и квадривиума. Вот оно урочно-внеурочное время! Собственно, так и должно быть, если мир — школа; школа тоже должна впустить в свои стены то, что ей, этой школе, с виду настоятельно чуждо, — праздный опыт души, прикинувшийся маргинальным пародированием того, что, собственно, и есть ученая жизнь средних веков, ибо, следуя за Честертоном, скажем, что смех и вера в средневековье содержательно совместны. Вот что поет отбывающий в Париж и обещающий своим друзьям непременно вернуться веселый вагант (но поет, ясное дело, в переводе Льва Гинзбурга):

Всех вас вместе соберу,Если на чужбинеЯ случайно не помру

От своей латыни,Если не сведут с умаРимляне и греки,Сочинившие тома

Для библиотеки,Если те профессора,Что студентов мучат,Горемыку-школяраНасмерть не замучат,

Если насмерть не упьюсьНа хмельной пирушке,Обязательно вернусьК вам, друзья-подружки.

Этому только еще предстоит учиться на ученого.