Исповедь маркизы

Несмотря на все это, маршал ничуть не утратил присущей ему важности и наглости. Он появлялся повсюду с гордо поднятой головой и посмеивался с беззастенчивым цинизмом над этой постыдной историей. Один из доводов защищавшего его адвоката был таков:

— Всем известно, что господин герцог де Ришелье не из тех, кто тратит свои деньги на женщин; он никогда не расстался бы с полумиллионом франком даже ради самой прекрасной издам. Его взгляды на этот счет хорошо известны.

Маршал пересказывал эти слова и кичился своей скупостью; я не в состоянии передать, какое отвращение он у всех вызывал, и никто даже не старался этого скрыть.

Вскоре г-ну де Ришелье пришла в голову другая мысль — такое мог придумать только он. Однажды вечером мы ужинали у г-на Неккера. Вот еще один человек, о котором я не желаю говорить: это опасно, ибо я не могла бы сказать о нем то, что думаю, а то, что не думаю, говорить не хочу. Маршал тоже был там, как и г-жа Рот, вдова некоего г-на Рота, ирландца, принятого во французское подданство и возглавлявшего Компанию Французской Индии.

Госпоже Рот было около сорока лет; она не отличалась красотой и была не слишком умной; словом, эта совершенно безликая особа вполне годилась на роль подруги подобного старца. Он тотчас же это сообразил и, повернувшись к г-же Неккер, произнес со смехом:

— Вы хорошо знаете госпожу Рот?

— Конечно, господин маршал.

— Вам известно, что это очаровательная женщина?

— Она столь же добрая, сколь и добродетельная, я никогда в этом не сомневалась.

— Не жениться ли мне на ней?

— Вы совершили бы благое дело и для себя, и для нее.

— Она небогата?

— Нет.

— Согласится ли она принять предложение восьмидесяти четырех летнего старика?

— Я в этом уверена, если этого старика зовут господин де Ришелье.

— Э-э! Внешность нередко бывает обманчива; по крайней мере, можно сильно ошибиться.

Как говорят, герцог свои притязания в этом отношении подтверждает.

Предложение было сделано, и г-жа Рот, у которой не было никакого состояния, не стала отказываться от этой блестящей партии. В девичестве ее звали мадемуазель де Лаво, и она происходила из благородной семьи, жившей в Лотарингии; она была канониссой одного из местных капитулов и довольно поздно вышла замуж за г-на Рота. И вот маршал отпраздновал свадьбу, которая наделала много шуму; более того, за ней последовала брачная ночь. На следующий день г-н де Ришелье поехал навестить своего сына, герцога де Фронсака, прикованного к постели подагрой; он был легче перышка.

— Так вы в самом деле больны, сударь? — спросил отец. — Я полагал, что это отговорка, чтобы не встречаться с госпожой де Ришелье.

— У меня нога поражена подагрой, господин маршал: я не могу встать.

— Вы ненаходчивый человек, сударь! Такое со мной иногда случается; когда у меня поражена подагрой одна нога, я стою на другой, глядите-ка.

Старик продержался на одной ноге больше минуты. Герцог де Фронсак жутко скривился.

— Вы досадуете на мой брак, не так ли? Будьте покойны, если у меня родится сын, я сделаю его кардиналом. Кардиналы еще не приносили несчастья нашей семье. А как по-вашему?

С этими словами он стремительно повернулся на каблуках, как во времена своей молодости, и удалился.

На днях маршал привозил ко мне свою жену. Мы с ним одного возраста, но он меня переживет. Этот человек не страдает никакими недугами, он лишь чуть глуховат, совсем немного. Мы говорили о трех царствованиях, свидетелями которых оба были.

— Ах, сударыня, это так: мы видели три монархии, не говоря уж о том, что они отнюдь не похожи одна на другую. В эпоху первой все молчали; в пору второй говорили шепотом, а при нынешней говорят во весь голос.

В нескольких словах этот человек точно обрисовал суть дела.

Я пишу теперь лишь время от времени в зависимости от того, что происходит вокруг меня. Вот событие, которое занимало весь город, и я считаю, что оно представляет угрозу для будущего. На Рождество двое молодых солдат пришли в какой-то трактир, сняли номер и заперлись в нем. Они написали там несколько писем неизвестно кому. Один из солдат отнес их на почту и вернулся; между тем другой писал завещание и последнее письмо с обращением ко всем: оно должно было остаться после них.

Этот солдат заявлял, что он и его товарищ, будучи убеждены в том, что нет ни Бога, ни загробной жизни, и устав от этой жизни, решили добровольно положить ей конец.

Жизнь принадлежала только им, и они могли распоряжаться ею по своему усмотрению, ибо на том свете им ни перед кем не надо было отчитываться. Самоубийцы прощались со своими товарищами, а тем, кто томился на земле, желали проявить мужество и последовать их примеру.

Их смерть произвела на общество большее впечатление, чем все сочинения Вольтера, Гельвеция и господ безбожников. Вот первые жертвы их философских взглядов, и не исключено, что у них найдутся последователи. О! До чего же грядущая эпоха чревата происшествиями и бедствиями![23]

По-моему, на это нечего ответить; факты красноречивы и говорят сами за себя.

XLIV