Исповедь о женской тюрьме

Одна женщина как-то вернулась от следователя и говорит:

Мне сделку предложили. Говорят: подписывай признание, и мы тебя выпускаем прямо отсюда.

— Да ладно, — не поверили мы.

— Ага. Моей вины нет, это ясно и ежу, закрыли меня ошибочно.

— Так чего ты еще здесь? — обрадовались девчонки, — вали домой.

— Я не буду подписывать, что виновата, если не виновата.

— Тогда тебя посадят, — сокрушались все.

— Обломаются. Меня несправедливо посадили, я здесь уже месяц торчу. За что, спрашивается?

— Ты ничего не добьешься. Мне бы так, — говорила Валя.

— Ты виновата, а я нет, — упрямилась женщина.

Она так и не пошла на сделку. Спустя несколько дней эту женщину от нас перевели в камеру с лучшими условиями, но мы потом еще много месяцев слышали о ее мытарствах. Никакой справедливости ей добиться не удалось.

Так вот — европейская комиссия. Перед ней начальство тюрьмы вывернулось наизнанку.

Заключенных заставили покрасить и побелить все в камере. Старая как мир истина — красота требует жертв. Этими жертвами были мы, и это было ужасно. Двадцать пять человек дышали парами краски, которой было окрашено все, что только можно окрасить в камере, и влажными испарениями от извести, которой побелили стены и потолок. Всё это в непроветриваемом помещении площадью пятнадцать квадратных метров. Добавить к этому сигареты, еду, жженые бумаги в туалете — и можно представить ад. Мы непрерывно кашляли, дышать было тяжело, нос закладывало. У некоторых была аллергия на краску, и они покрылись волдырями. Я все время проводила на решке, как выживали остальные, особенно на третьих нарах, остаётся только гадать. Здоровье по кусочкам терялось в камере. Хотя Женя добилась некоторых поблажек для нас:

— Галочка, — обращалась она к одной из охранниц, — ну открой кормушечку. Дышать совсем нечем.

— Женя, ты же знаешь, что это запрещено.

— Ну, Галочка, ты же самая лучшая. Ну пойди спроси, может разрешат? Совсем девочки задыхаются.

— Женя, давай так, начальство уйдет сегодня после двух, и я открою.

— Галочка, солнышко, ты просто прелесть. Чего тебе приготовить?

— Да, ладно, Женя. Не надо ничего. Что ж мы, не люди? Я не представляю, как вы там находитесь и дышите краской.

Налл самим от этой комиссии одни проблемы. Вывернись и покажи как у нас здесь все великолепно. Неужели кого- то можно обмануть побелкой и хлебом?

— Тяжело вам, да?

— Не то слово. Загоняли вконец. Весь персонал тоже что-то красит, моет, изображает восторг. На больничке вообще сейчас — рай. Все новенькое: одеяла, простыни, новый умывальник поставили. Только нет там никого.

— Может, у нас туберкулезницу заберут?

— Не знаю ничего. А малолетки… они там вообще с ног сбились — всех раскидали, расформировали, запугали, чтобы они рот не открывали. Ты же их знаешь: плевать они хотели на комиссии и начальство, как начнут дебоширить… Так вот их там так прессуют, чтобы рот не раскрывали. Самых неспокойных убрали в пресс-хаты. Дурдом, короче.

Компенсацией служило то, что теперь каждое утро нам давали свежайший — только из печи — белый хлеб. Он был просто божественным. Ведь раньше хлеб был исключительно черным, и съедобна в нем была только горелая корка, а мякиш этой буханки оставался таким влажным, что когда мы сжимали его в кулаке, из него капала вода. От такого хлеба вздувало живот, и заворот кишок грозил каждый раз, как ты проглатывал хоть кусочек. В первые же дни моего заключения я узнала, где у меня находится печень и поджелудочная. Я в недоумении сжалась в комок, испытывая сильные колющие боли.

— Что это такое, не пойму? — стонала я.

А девчонки со смехом отвечали:

— Печень. Ляг ровно, распрямись, станет легче.

И правда, это помогало.

Короче, тюремный хлеб есть можно, только если ты совсем умираешь с голоду. И самое странное было в этой выпечке, что она не сохла, то есть насушить сухарей из нее тоже не получалось.

А теперь, благодаря европейской комиссии, мы наслаждались свежим белым хлебом. В каше появилось мясо, начали давать неиспорченную соленую рыбу.

Заботливое начальство удостоверилось, что у каждой заключенной есть все необходимое: простыни,

полотенца, посуда. Можно было просить, что душе угодно — получишь. Хоть лекарства, хоть бумагу. Две недели пребывала комиссия в нашем городе, и мы были счастливы.

В один из дней это свершилось. Они зашли к нам в камеру, все улыбались, прямо как туристы, осматривающие достопримечательности (только что

фотоаппаратами не щелкали). Нас выстроили в шеренгу, и мы тоже улыбались. Представляю, какое впечатление наша камера произвела на комиссию. Крась не крась, а здесь был тихий ужас. Слишком живо я сама помнила свое первое впечатление от всего этого убожества. Жалость отразилась на лицах посетителей, хоть все и пытались скрыть ее за фальшивыми улыбками.

Потом посланники цивилизации поехали осчастливливать кого-то другого. На следующий же день вернулся черный хлеб, а мясо исчезло из каши.

Глава 14