Исповедь о женской тюрьме

Нам не давали и слова вымолвить. Как обвиняемые мы не могли сказать ни слова в своё оправдание, хотя имели на это полное право. Но ведь мы могли сказать что-то лишнее, изобличительное, не угодное суду и УБОПу. Судья не могла нам отказать, но говорила:

— Помолчите, вам предоставят слово позже.

Но и позже никто этого слова не предоставил. Я утешала себя тем, что если бы и предоставил, это ничего бы не изменило.

Я, конечно, до последнего момента ожидала каких-то действий от адвоката, но он так и не проявил себя. Не говорил ничего, не заступался, не протестовал, как это показывают в кино. Его заключительное слово было каким-то смазанным, коротким, вынужденным.

Нам, обвиняемым, наконец, тоже предоставили последнее слово, но я, чувствуя всю его бесполезность, отказалась. Брат наоборот хотел выступить, но ему слова не дали почему-то. Нервы не выдерживали, хотелось как можно скорей покончить с фарсом. Хотелось получить приговор. И как бы я ни разочаровалась в системе, но до последнего момента надеялась на чудо. На справедливость и высшие силы. Не могла же моя жизнь закончиться в этом зале суда?

Оглашение приговора оказалось очень длительным. Никто не говорил: виновен — невиновен. Нет, суд стоя (стояли и мы конечно) зачитал полностью обвинение, пояснение, что он установил в зале суда. И хоть читалось это все речитативом, без интонаций и выражений, а слова проглатывались, все равно чтение это заняло минут двадцать-тридцать. Под конец устала и сама судья, а мы перестали вслушиваться в ее слова. Поэтому когда она произнесла финальные фразы, определяющие нашу дальнейшую судьбу, я их почти не разобрала. Удивленно повернулась к брату и по расстроенному выражению его лица поняла, что все же приговор был не в нашу пользу. Я все еще недоуменно водила головой из стороны в сторону, а судья уже гордо удалилась. Начался гомон, и до меня, наконец, донесли суть приговора:

— Пять лет и один месяц с отбыванием в ИТК (исполнительно-трудовой колонии) общего режима.

— А один месяц тут при чем? — не понимала я.

Адвокат куда-то ретировался.

— А мне дали четыре года, — сказал брат, — за что?

— За то, что поругался с мужиком на остановке. И повстречал отряд УБОП, — я пыталась улыбаться, хотя все равно не понимала сути приговора. Не понимала, как могли моему брату дать четыре года ни за что. Ну ладно я, пусть это можно было трактовать как превышение самообороны, но ему-то за что?

— Что это за месяц в довесок? — вновь спросила я.

— Понятия не имею, — ответил брат.

— Сейчас вроде амнистия есть до пяти лет, — вмешался в разговор охранник, потом глянув на моего брата, добавил, — может, только для женщин…

У меня отвалилась челюсть. Какая циничность! Она посчитала, что пяти лет для меня будет недостаточно, а вот этот месяц исправит окончательно. Внесет свою лепту. Такого приговора еще не бывало. Даже сам конвойный был удивлен, поэтому и подсказал.

Кто-то говорил что-то утешительное, но я не разбирала слов. Людей выводили из зала суда, кто-то плакал, охрана сочувственно улыбалась. Сам зал суда, и люди, и предметы стали невероятно яркими, словно ненастоящими, голова кружилась, меня затошнило и закачало. Думаю, это было предобморочное состояние, но мне не посчастливилось забыться. Хотелось орать на кого-то, найти виноватых, выплюнуть им в лицо обвинения, но и с этим пришлось остаться наедине.

Все разошлись по домам, по своим делам, к привычной жизни. Для нас же теперь жизнь становилась другой. Уже без надежды и без веры в завтрашний день. Я храбрилась, не хотела показать никому, что расстроена, но на душе был камень. Я не знала, как бороться с этим и впервые за много месяцев мечтала остаться одна. Мечтала пореветь. Плакать на глазах у людей я не могла, до сих пор так и не научилась. Но как назло одна я не оставалась: сновала охрана, потом машина, переполненный бокс.

Я попала в страшный сон, который не дал мне раскиснуть окончательно. Когда меня привезли назад в СИЗО и запихнули в бокс, я остолбенела. Там было около двадцати женщин, сумки высились до потолка. Они с яростью глянули на меня, и я понимала почему. Как в помещении два на два могла поместиться такая толпа, могут понять только люди, ездящие в троллейбусах в час пик. Воздух сюда не поступал вообще, бочка с мочой занимала половину бокса. Я претендовала на пространство и воздух, поэтому была ненавистна. Почти все молчали, потому что переговариваться не было сил. Знакомых лиц я не встретила. Это были женщины, которых привезли этапом из Джанкоя.

Подследственных со всего Крыма содержали в Симферопольском СИЗО, а на допросы и суды они ездили в свои родные города. Затем возвращались назад. Я не была знакома с системой этапирования, ведь была местной. В этом кошмаре, где происходила борьба за глоток кислорода, думать о своей несчастной участи я не могла. Здесь стоял вопрос выживания. Многим становилось плохо до обморока, но никто естественно на помощь не приходил.