Исповедь послушницы (сборник)

Когда Мануэль разломил хлеб и увидел пилку, он не столько обрадовался, сколько испугался. Воспоминания о жизни на свободе были покрыты прахом и пеплом, и он не желал ворошить прошлое. За эти годы он сделался частью тюрьмы, а тюрьма стала частью его самого. Мануэль сросся с ней, как улитка срастается с раковиной. Утратив надежду и устав ждать, он перестал замечать время. Ночь незаметно переползала в утро, утро лениво перетекало в день, минуты, часы, сутки смешивались и исчезали где-то в глубине его дремлющего сознания.

Еще прежде Мануэль заметил, что заключенные рано или поздно перестают делать зарубки на стенах. Он продержался, возможно, дольше других, а потом тоже бросил, как отказался от написания прошений королю.

Теперь его мозг медленно заработал. Кто мог о нем вспомнить, вспомнить спустя столько лет?! Пилку передали для того, чтобы он потрудился над решеткой. Допустим, ему удастся перепилить прутья, а что дальше? Мануэль понимал, что не сумеет бежать в одиночку: у него не было даже веревки, он не знал, как располагаются тюремные здания, как они охраняются.

Когда он решил приняться за работу, то понял, что больше всего на свете ему хочется завалиться спать и ни о чем не думать. Однако что он станет делать, если некто неизвестный вдруг явится за ним? Отошлет его прочь?

Последние два года Мануэль почти не вспоминал о своей дочери. Теперь, думая о ней, он вглядывался в черноту беззвездного неба. Его жизнь была такой же черной и беспросветной, в ней не осталось ни капли надежды.

Узник приблизился к решетке и глубоко вдохнул душный и влажный воздух. Издалека доносился гул ночного Мадрида. Там была Паола, там была жизнь. Нужен ли ей такой отец? Он никогда этого не узнает, если не выйдет на свободу.

Когда Мануэль начал пилить решетку, он подумал, что на это уйдет еще лет десять. Мужчина попытался всколыхнуть в своей душе позабытую ярость, былую досаду на потерянную жизнь, на безвозвратно отнятую молодость. Он понял, что должен разбудить в себе зверя, дабы этот зверь перегрыз железные прутья своими мощными челюстями.

Мануэль сходил с ума, оттого что не знал, сколько у него времени. Понимал ли тот, кто передал ему пилку, что у узника осталось мало сил? Он мог работать, только убедившись в том, что за ним не следит охрана; в иные часы он прятал орудие свободы в щели между кирпичами.

Утомительная задача вызвала у него лихорадку нетерпения, он не мог спать и есть. Если Мануэлю все же удавалось забыться, он, случалось, пробуждался в холодном поту: несчастному чудилось, что он умер, не дожив до освобождения. Сердце замирало, и он отчаянно ловил ртом спертый воздух камеры.

Наконец – Мануэль не знал, сколько прошло времени, – может, месяц, а может, и год, – он подпилил три прута. Теперь их нужно было отогнуть, но сумеет ли он это сделать, ведь у него почти не осталось сил? Сумеет ли он пролезть в образовавшееся отверстие? Раньше – вряд ли, но за минувшие годы его плоть истаяла, будто глыба снега под горячим солнцем: иногда Мануэлю казалось, будто его тело превратилось в мешок с костями. И дело было не только в скудном питании, а и в отсутствии желания жить.

Он ждал, размышляя о том, когда же появится посланец с воли. Мануэль разучился действовать самостоятельно, отвык прилагать усилия и потому не мог представить, что за ним никто не придет, что он должен выбираться из тюрьмы сам.

Однажды вечером начался страшный дождь, подул резкий ветер. На дворе лило так, что вода, ударяясь о землю, разлеталась брызгами, по улицам текли бурные потоки, и жители не смели высунуть нос из своих домов. Ураган бушевал с такой силой, что людям чудилось, будто он может их подхватить и понести над крышами. Многие испуганно крестились, усматривая в столь редком для Мадрида явлении происки ведьм.

Мануэль лежал в своей камере, наслаждаясь посвежевшим воздухом и каплями дождя, которые попадали в оконце. Если он изредка испытывал радость, ее дарили такие мелочи, о которых он прежде никогда не стал бы задумываться.

Пришла ночь, но ливень не собирался стихать, и мужчина подумал о том, как приятно будет заснуть под звуки бушевавшей снаружи стихии, несмотря на то что солома отсырела, а воздух в камере сделался густым и влажным.

Когда сквозь шум дождя и ночной мрак прорвались незнакомые звуки, Мануэль застыл от страха. Он лежал не шевелясь, чувствуя, как сжимается в груди сердце. В душе не было никакого света, тоска словно опутала узника липкой паутиной и не желала отпускать.

– Сеньор Фернандес, вы здесь? Это вы?!

С губ Мануэля сорвался стон. Он не хотел отвечать, он желал остаться в своей камере, в тюрьме, внезапно показавшейся ему надежным убежищем. Таким же надежным, как могила.

– Да, – прошептал узник, заставив себя приблизиться к решетке, – это я.

– Вы подпилили прутья? Которые?