Исповедь уставшего грешника

Ну, чего ей не хватало? Чего? Я ведь принадлежал ей целиком – всеми кишками своими, всей своей душой, и телом своим, и делом. Мы жили вместе, жили друг другом, разве что – ночевали под разными крышами. И вот эти «разнокрышные ночевки» перевесили и любовь ко мне, и необходимость поддерживать меня, когда я ставлю, быть может, главный спектакль своей жизни? Неужели и Алина тоже любила не меня, а меня без жены? Неужели – и она? Нет, ей-Богу, мне понадобятся некоторые усилия, чтобы простить ее, когда она вернется…

Впрочем, я уже слишком взрослый дяденька и слишком хорошо знаю, что никакая, самая невероятная женщина, не сможет относиться к делу своего возлюбленного как к собственному. Оно важно ей лишь до той поры, пока хороши отношения, но стоит им ухудшиться, а то и вовсе закончиться, – работа мужика тут же становится для дамы малозначительной и малоинтересной. Я понимаю, почему так происходит: женщины не умеют рассматривать мужчину по частям – это, мол, он сам, это наши отношения с ним, а это вот его работа. Женщина либо принимает мужчину целиком, либо, если ссорится, то ссорится со всем тем, что есть он: с его характером, с его работой, с его друзьями… Это всё понятно. Но всё равно бесит, потому что «выяснялки отношений» женщины всегда устраивают в самый неподходящий момент.

Успокаивало меня только то, что Алина наверняка придет на премьеру. Не сможет не прийти, хотя бы из любопытства. Тогда-то мы с ней и поговорим, и помиримся, и я, конечно, ее прощу, и мы решим, как нам теперь жить, чтобы не доводить друг друга до ссор.

Премьера прошла успешно. Когда открылся занавес, и зрители увидели русский пейзаж – они ахнули и как-то сразу стали смотреть. Спектакль шел в хорошем темпе, мне показалось, что в зале никто не скучал. Где-то в середине первого акта актеры перестали премьерно трястись, и, вроде бы, случилось то, что и являлось самым главным: шекспировский текст ожил, трактовка превратилась в сюжет, стало интересно.

В антракте очередь в гардероб не выстроилась, ну, разве что ушла пара-другая зрителей… Не страшно. Так всегда бывает. Овацию нам устроили неимоверную, мощную, искреннюю. Нас долго не отпускали. Я выходил кланяться несколько раз, изо всех сил стараясь улыбаться так, словно я – голливудская звезда на какой-нибудь подходящей к случаю красной дорожке.

На банкете произносили всякие разные слова про новое прочтение… художественную смелость… ожившего Шекспира… И прочую умную галиматью, которая не имеет никакого отношения к спектаклю, однако, режиссеру всегда приятна. Особенно меня рассмешил тост одного известного критика, который предложил выпить за исполнителя роли Гамлета, на полном серьезе утверждая при этом, что такого интеллектуально наполненного Гамлета он лично не видел на сцене никогда.

Все шло, вроде бы, хорошо. Но ощущения победы почему-то не рождалось. Своей трактовкой самой знаменитой пьесы в мире я боролся с Шекспиром. Так вот, хоть ты тресни, не возникало у меня уверенности, что из этой битвы я вышел победителем.

А может быть, не ощущал я себя победителем потому, что Алина так и не пришла на премьеру? Я очень испугался. Я впервые подумал, что могу ее потерять. И решил, что завтра, после второй премьеры и второго банкета поеду-таки к ней домой. Посреди ночи. Я больше не выдержу молчания. Я подойду к двери ее квартиры, позвоню, она откроет, я ее увижу. А это уже немало, это даже очень много: я ее увижу. Дальше – как пойдет. Ведь наверняка как-нибудь, да пойдет. Я ее увижу, и как-нибудь дальше пойдет жизнь. Вот это важно: увижу Алину, и жизнь пойдет дальше…

И только, когда я уже ехал на служебной машине домой, я вдруг понял, что не видел на премьере твоей мамы. С тех пор, как мы познакомились, Ирина впервые не пришла на мою премьеру. Поверишь ли, но у меня не возникло никаких предчувствий. Скорее автоматически, нежели от волнения, я набрал мамин номер: абонент оказался не доступен. «Спит, наверное, абонент», – подумал я совершенно спокойно.

Никаких недобрых предчувствий не возникло, и когда я вошел домой, и когда зажег свет и ощутил странную пустоту квартиры, и даже, когда вешал пальто в шкаф и не увидел маминой верхней одежды.

Я зажег свет на кухне. Посредине пустого стола лежал белый лист бумаги, на котором прекрасным маминым почерком был написан какой-то текст. Я сразу понял, о чем он, но испугался своей догадки и потому довольно долго стоял, не читая и зачем-то поглядывая на дверь маминой спальни, словно ожидая, что она выйдет оттуда. Думаю, что ты читал это письмо. Впрочем, может быть, и нет. В любом случае, я его перепишу для тебя.

Итак, вот, что ожидало меня, когда я вернулся домой после премьеры «Гамлета».