Испытания

И уже стоит перед залом, выжидая тишины, ответственный за культурно-массовую работу цехового комитета Яков Борисович Новиков. Худощавый, темноглазый брюнет. С проседью. Роскошная улыбка под орлиным носом, над острым подбородком. Новиков стоит рядом с трибуной, хотя ростом не так уж мал. Просто профессиональная привычка массовика старой закалки, знающего, что, общение с ораторской вышки теряет панибратскую лихость и задушевность. Нет, Яша Новиков не из той новомодной плеяды организаторов культурного досуга, которая через микрофоны воспитывает трудящихся в Центральном парке культуры и отдыха!

Однако вопреки внешности, являющейся, казалось, результатом выкамаривания природы — крючковатость, угловатость, витиеватость, — речь Новикова была уверенно-прямолинейной.

Он спокойно опирался на поддерживающие его реплики зала и не обращал внимания на другие, как человек, привыкший пробираться в центр любого пестрого, еще только складывающегося хоровода. Пусть тянут в разные стороны, пританцовывают кто как может, кто как умеет — через минуту все запляшут под его дуду!

И, безусловно, смысл его речи укладывался, как четкая бесхитростная мелодия в сознание каждого: нельзя, бессмысленно выдвигать заведомо невыполнимые задачи перед цеховым профсоюзным комитетом! Именно к таким заведомо невыполнимым задачам относится требование спасти Красный Бор!

Судя по недружным аплодисментам, выступление Новикова не получило твердого одобрения коллектива цеха.

— Кладовщицу нашу заело, руку подняла говорить! — удивленно пробормотал Горелов.

Мария Фоминична поднялась тяжеловато, похоже, что неуверенность мысли сковала обычно проворные ее движения. И не речь стала она держать, а будто разговаривать. Причем со всем залом сразу — с кем-то соглашалась, с кем-то спорила. И от разговора этого набиралась силы и веры в свою правоту.

— Надо искать способы для выполнения будто бы невыполнимого! — говорила Мария Фоминична. — К примеру, я резец выдаю и знаю, что по-разному его можно заточить. Под таким углом и под этаким и фигурно даже. Но, конечно, кто как додумается соответственно задаче. Наверно, когда Ленин определил профсоюзы как школу коммунизма, это тоже многим показалось невыполнимым требованием. Что за школа? Как ее построить, как учебу наладить? Наверно, такие были тогдашние вопросы. А у нас уже другие. Насчет всяких возможностей профсоюзов как школы коммунизма.

Марии Фоминичне аплодировал весь зал. Некоторые, может быть, потому, что одобряли не столь рассуждения ее, сколь решимость: впервые за двадцать лет работы в цехе она, проворная, но не громкая, разговорилась в полный голос.

Люция ждала выступления сидящего в президиуме заместителя председателя профсоюзного комитета всего промышленного объединения Вячеслава Федоровича Соловьева. Он казался художнице похожим на пружину, сжатую, но готовую распрямиться. Во всем его облике виделась Люции эта напряженность сильной, крупной пружины и, кроме того, озабоченная сосредоточенность, может быть особенно выявленная в хмуро нависших над глазами седых бровях.

Но заместитель председателя большого профкома так и не выступил. И в резолюции собрания не оказалось ни слова о Красном Боре.

Едва Соловьев, Рыжиков и другие сошли со сцены, как рабочие окружили их. Люция, оставив Горелова, который намеревался вернуться в цех, заторопилась поближе к спору. Да, она не ошиблась: продолжался спор, уже не сдерживаемый никакими рамками регламента. Не удивительно! Ведь только что произошло столкновение двух позиций, двух жизненных установок! И ни одна не получила официального одобрения. Значит, ни одна не одержала победы.

Кто-то, обращаясь к Соловьеву, развивает по-своему выступление Новикова:

— Вячеслав Федорович! Массовик-то наш прав! Наобещаем про Красный Бор, а сделать ничего не сможем! Знаете, как в «Крокодиле» про американского конгрессмена? Приехал в город, выступает: «Я вам мост построю!» Ему отвечают: «Да у нас и реки-то нет!» А он: «Я вам и реку дам!»

— Конечно, мы не буржуазные болтологи, — сказал Соловьев, вроде бы поддержал отказ от заведомо невыполнимых задач. Но, чуть помолчав, Вячеслав Федорович произнес, глядя прямо перед собой из-под бровей, будто из чащи зимней хвои:

— Однако, если воду красноборскую попортят, мы, пожалуй, будем вынуждены через пару лет обещать людям, что дадим новую реку!

«Вот и пойми, за кого он!» — поморщилась Люция.

То ли Соловьев заметил ее гримаску, то ли он еще во время собрания присматривался к художнице, которая переговаривалась со своим соседом, но неожиданно он спросил Крылатову — по душе ли ей здесь?

Не было бы прямого вопроса — промолчала бы. Но ничего не поделаешь, наверно, атмосфера откровенности, царившая на собрании, повлияла на Люцию Александровну. Она честно призналась: