Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом

В юношеской части биографической легенды важно отметить влияние университета. Исторический роман и его автор как отчасти продукт университетской культуры – этой теме еще предстоит отдельное осмысление. Лажечников не был студентом Московского университета, но испытал его воздействие через уроки риторики профессора П.В. Победоносцева (отца будущего обер-прокурора Синода) и приватные лекции А.Ф. Мерзлякова. Еще один символический «жест» в лажечниковской биографии – уничтожение раннего сборника «Первые опыты в прозе и стихах» (1817), что поставило автора в один ряд с другими «великими сжигателями», устыдившимися своего дебюта[1348]

. Другой важный эпизод – побег из родительского гнезда, роковое нарушение родительской воли, запрета: Лажечников в 1812 году вступает в ополчение, не получив благословения отца и матери. Дальше начинается линия героическая – он участвует в крупных сражениях и взятии Парижа, будучи адъютантом принца Мекленбург-Шверинского, прикомандировавшего Лажечникова к своему штабу в Вильне, где тот вкусил прелести придворной жизни. В конце концов все житейские обстоятельства закрыли его военную карьеру. В романах Лажечников работает с крупными историческими фигурами; литераторы и государственные деятели составляют портретную галерею его героев. Среди описаний героев 1812 года А.И. Остерман-Толстой занимает особое место. В каком-то смысле его можно считать вольным и невольным «крестным отцом» Лажечникова не только на служебном, но и на литературном поприще. Доступ к архивам и богатой библиотеке Остермана-Толстого Лажечников использовал для изучения источников и подготовки материалов к историческим романам, задуманным во второй половине 1820-х.

Особый склад ума Лажечникова повлиял на то, что он, подобно Загоскину, и одновременно совсем иначе, чем автор «Юрия Милославского», сумел превратить живое и теплое чувство любви к Отечеству в чрезвычайно занимательный художественный текст, воспитавший несколько поколений (все три романа Лажечникова сильно действовали на воображение и нравственные чувства читателей). Обаяние романов Лажечникова пережило и срок, отпущенный жанру 1830-х годов, и славу самого сочинителя. Лажечников, таким образом, создал другой вариант, вторую версию (вместе с загоскинской, параллельной ему) патриотического мифа. Собственно пути конструирования этих мифов в рассматриваемый период важны для понимания как первые пробы, начальные шаги, поскольку в дальнейшем примерно те же мифологические траектории используются каждый раз на очередном витке возвращения к жизни исторической романистики[1349]

.

Структурная основа лажечниковского исторического повествования – не просто монтажность, а «сверхмонтажность», сложность и запутанность, превосходящая все пределы, допустимые тогдашней литературной традицией. В своей отрицательной рецензии на роман «Ледяной дом» Греч писал, например:

Роман этот – страшнее романов Евгения Сю, замысловатее романов Бальзака, и разве только с романами Сулье можно сравнить его. Чего вы хотите? Страстей? Каких же вам страстей, сильнее страстей Волынского, Мариорицы, цыганки-матери ее, Бирона? Происшествий? Чего вам еще, начиная с «Ледяной статуи» до последней сцены в «Ледяном доме» и с погребения замороженного малороссиянина до пытки Волконского![1350]

Действительно, в романе можно насчитать без малого четыре самостоятельных замысловатых сюжетных линии, каждая из которых «тянет» на отдельный роман, полноценную книгу. В каждой – своя завязка, интрига, кульминация, развязка; для того чтобы отследить взаимные пересечения, необходимо недюжинное воображение и читательская сноровка. Рисунок романа чрезвычайно запутан. Эта «клиповость», «разъемность», разночтения бросились в глаза сразу же, как только роман стал доступен публике:

Самый невнимательный читатель заметит, что Фуренгоф и Траутфеттеры, со всеми своими приключениями, не принадлежат собственно к роману Лажечникова: так резко отделены они от главного узла происшествий[1351].