Исторические очерки состояния Византийско–восточной церкви от конца XI до середины XV века От начала Крестовых походов до падения Константинополя в 1

Как видим, Константин Великий представлял собой превосходный тип витии, всецело отдающегося своему делу, жившего в такие часы высшими священнейшими идеалами, которые уже не оставляли места ни для чего мелочного, суетного, житейского. Религиозная идея как бы охватывала его и уносила за пределы этого мира.

Совсем в другом свете является пред нами Мануил Комнин, очень любивший брать на себя разъяснения богословских вопросов и предлагавший свои решения таких вопросов в виде публичных речей, для общего назидания. По словам одного его современника, он «сочинял огласительные (т. е. вообще христианского содержания) слова, которые назывались силенциями, и читал их вслух всем».[1168]

Речи Мануила отличались многими достоинствами — силой доказательств, находчивостью и изворотливостью, и блестящим изложением. Все эти качества витийства Мануила определялись редкими способностями этого императора, о которых с удивлением говорят его современники и историки. По отзыву этих лиц, он «от природы богато наделен был приятным даром слова и владел красноречием». А «проницательностью и глубиной понимания, — по суждению тех же писателей, — он превосходил всех людей, ясивших в его время; если он принимался объяснять что‑нибудь, то он раскрывал дело с чрезвычайным искусством и ясностью, — слова все тех же свидетелей, — из какой бы части философии не был взят вопрос — из богословских ли наук или из чего другого, потому что он изучал и божественное, и светское учение».[1169]

Если таков был Мануил по своим умственным талантам и образованию, то неудивительно, что имея наклонность составлять речи, он составлял их очень хорошо. Но деятельность Мануила в качестве человека, обладавшего даром витийства, заключала, к сожалению, много таких свойств, которых никак нельзя похвалить. Иногда Мануил поднимал тот или другой серьезный богословский вопрос вовсе не для того, чтобы добиться правильного его решения, а единственно для того, чтобы щегольнуть своей ловкой диалектикой. Благодаря своему красноречию он с необыкновенной, но лишь кажущейся убедительностью, мог произносить превосходные речи И в пользу, и против известного решения вопроса. Ораторский турнир доставлял необыкновенное удовольствие этому императору. При Мануиле заседания Общества Любителей Просвещения нередко утрачивали свой серьезный и важный характер. Один из современников Мануила говорит о нем: «Случалось, что этот царь при рассуждениях по вопросам веры принимал другую сторону, противоположную той, какой держались присутствующие в собрании, видоизменял вопрос и рассматривал спорный предмет с какойнибудь другой точки зрения; дело получало другое направление, неожиданный оборот, неотразимая сила убедительности доводов Мануила скоро склоняла на его сторону и мысли слушателей. Эти Последние, один за другим, не только соглашались с ним, но и все наконец одобряли его сторону. Обсуждение, по–видимому, заканчивалось: цель собрания казалась достигнутой». Но император под Предлогом обстоятельнейшего уяснения дела, «еще раз возвращался к решению того же вопроса, оставлял неожиданно свою и вместе общую точку зрения и снова принимал другую сторону, снова взвешивал представленные доказательства, привносил нечто новое Там, где вопрос казался вполне исчерпанным, и в конце концов опять с принудительной силой логики торжествовал победу».[1170]

Очевидно, остроумному и сильному своей диалектикой императору нередко больше всего нравился процесс словесных состязаний, и мало его интересовал исход состязаний, действительный их результат. Как иначе назвать такой образ действия, как не злоупотреблением своими талантами! Самоуверенность Мануила, который считал себя непобедимым диалектиком, доходила до того, что раз он объявил о своем намерении по одному богословскому вопросу переспорить всю византийскую интеллигенцию. Он говорил: «Вооружитесь и постарайтесь сразиться со мною, со мной одним, выступающим против всех вас, но только сразитесь не силою рук, а действенностью слова».[1171] К чему все это приводило — легко понять. Вся Византия поднималась на ноги, везде слышались споры и шум; любители науки и просвещения только и делали, что собирали собрания — то у царя, то у патриарха, то у кого‑либо из частных лиц. Суеверные люди обращались к магическим книгам и в них искали ответа на вопрос: да чем все это кончится?[1172] Но императору это‑то и нужно было. Он желал быть центром общественных толков, желал аплодисментов, а до истины ему, если не всегда, то очень часто, мало было дела.