Истории надежды

В присутствии Лале я даже не пыталась записывать то, что он говорил. Я хотела было попросить его разрешения записывать на пленку, да так и не отважилась. Когда я несколько раз прерывала его, задавая вопросы, он нервничал, терял нить повествования и уже не мог продолжать рассказ. Но это не имело значения. Сидеть с ним и собаками, слушать по временам бессвязное бормотание пожилого джентльмена — в этом было что-то завораживающее. Или дело было в восхитительном восточноевропейском акценте? Или в обаянии, которое всю жизнь расточал этот хитрец? Или дело было в этой сложной, запутанной истории, которую я начинала осмысливать и значение которой начинало до меня доходить? Имела значение совокупность всех этих вещей, и даже больше того.

Я, бывало, примчусь домой и, не обращая внимания на вопросы и требования мужа и троих детей-подростков, сразу сажусь за компьютер, стараясь вспомнить все, что услышала, — имена, время и место. Оглядываясь назад, я понимаю, насколько комичным было написание мною имен и фамилий и, в особенности, званий офицеров СС, которых упоминал Лале. Я составляла специальную таблицу, в которую заносила число и время, описывала эмоциональное состояние Лале, а также свои эмоции перед встречей с ним и после нее.

На протяжении нескольких недель я посещала его два или три раза в неделю. Он всегда встречал меня у двери вместе с малышами, начиная словами:

— Вы закончили книгу? Вы же знаете, я хочу быть с Гитой.

Обычно я отвечала ему:

— Нет, не закончила, и помните, Лале, я пишу киносценарий, а не книгу.

Проигнорировав мои слова, он держал дверь открытой, потом ждал, пока я не усядусь за стол, после чего исчезал на кухне с малышами, возвращаясь с кофе и вафлями.

Лале продолжал сильно горевать. Одно дело слушать его истории, совсем другое — наблюдать за ним во время рассказа. Мне было ясно, что он испытывает внутренний конфликт: с одной стороны, хочет быть там, где Гита, а с другой — хочет рассказать их историю, в которой было еще много недосказанного. По временам скорбь и депрессия окутывали его облаком, готовым взорваться. В такие дни я замечала, что Тутси и Бам-Бам спокойно лежат у ног хозяина. Их поведение служило мне намеком на его настроение. В другие дни он бывал оживленным, с энтузиазмом рассказывая о своей Гите. Я бесконечно благодарна Тутси и Бам-Баму за их собачью интуицию и безоговорочную любовь к Лале, помогавшие не только ему, но и мне стать частью их сплоченной ячейки. У меня самой была собака Люси, и я искренне верю в благо мокрых носов и щенячьих глаз.

Лале постепенно привыкал ко мне. Он проявлял теплоту, дружелюбие, легко увлекался рассказами о жизни до Освенцима, мешая их с повествованием о жизни с Гитой в Австралии. Факты, бесстрастные описания, однако зачастую он вдруг начинал говорить, затем умолкал, а потом переключался на что-то другое. Каждый раз, затронув сильные эмоции, которые ему довелось испытать за долгую жизнь, особенно в тот самый темный и жестокий период жизни, Лале старался тут же переключиться с них на другую тему.

Однажды в воскресенье вечером я спросила, что у него сегодня на обед. Он сказал, остатки какого-то супа. Повинуясь порыву, я пригласила его поехать ко мне и отобедать с нашей семьей. Он без колебаний согласился, и его лицо осветилось. Быстро покормив своих песиков, после того как я деликатно намекнула, что моя собака не одобрит появления к обеду четвероногих друзей, он позволил отвезти себя ко мне домой.

Моя восемнадцатилетняя дочь не ожидала, что Лале поцелует ей руку, протянутую ему для приветствия. Мой муж и двое сыновей были сразу же очарованы им, и завязался непринужденный разговор. Когда мы с мужем ушли на кухню готовить обед, дети остались в гостиной с Лале. Вскоре я услышала звуки, которые не слышала раньше, и это заставило меня в недоумении и восторге прервать работу: Лале смеялся. Я просунула голову в дверь — он сидел на диване рядом с хохочущей дочерью, увлеченный тем, что я позже назвала старым добрым флиртом.

Вечер прошел чудесно. Мы несколько часов кряду просидели за обеденным столом, угощаясь и разговаривая. Лале увлек всех своими рассказами, но о Холокосте он не вспоминал. Впервые я услышала о его жизни до отправки в Освенцим, жизни в Братиславе после освобождения и жизни с Г итой в Австралии.

Видела я нового Лале или это был старый Лале? Скорбящий старик, прошедший через ужасные испытания, менялся прямо на глазах. До меня начинало доходить, как ему удалось выжить. С его харизмой он очаровал не только мою дочь, но и моего мужа, и сыновей. Было очевидно, что, слушая его истории, они сразу прониклись к нему симпатией, были покорены его отвагой и интеллектом.