Истории, рассказанные вчера

Домой пришли поздно вечером. Покормила Славика, уложила спать и долго сидела на крыльце с Ольгой Ивановной, ведя разговор ни о чем.

Утром выяснилось, что Славика нужно лечить от испуга. Полгода водила по врачам, покупала разные лекарства, но до конца не вылечила: ты слышала, Полечка, как твой папа иногда заикается, — это с той поры осталось.

Маме Лизе я о Светлане не писала: у нее своих забот хватало. Жизнь длинная: чего в ней только не бывает.

Много лет с тех времен прошло, но знаешь, Полечка: по ночам, когда годы стучатся в окно, напоминая о возрасте, я думаю о тех, с кем шла по жизни, и плачу, сознавая, что никогда их не увижу. Отпраздновав сорокалетие, погибла сбитая пьяным водителем Рая Мищенко, умерла от сердечной болезни Маша Прохоренко, в далеком Ашхабаде похоронена моя мудрая и жестокая мама Лиза, на могиле которой я так и не побывала. Пропала в необъятном мире сестра Светлана. Мое поколение исчезает, освобождая место для следующих. Я чужая для них, — как и они для меня. Но, ожидая неизбежное, я содрогаюсь, вспоминая пророчество Девы, предрекшую мне смерть в сумасшедшем доме, среди чужих людей, забытую сыном и внуками.

ЖЕНЩИНА БЕЗ ЛИЦА

Заходите, детки, заходите! Родик, что ты такой несмелый? Заболела я, внучата мои, второй день с постели не встаю. Спасибо, Саша вчера навестил, два ведра воды принес, картошку пожарил, а то и не знаю, что делала бы. Одинокому человеку всегда плохо.

А прошлую ночь мама Лиза — покойница — в дом приходила. Слышу во сне: дверь скрипит. Открываю глаза, а мама Лиза стоит возле кровати, говорит:

«Пойдем, доченька!». Начала подниматься, а потом опомнилась и обратно легла.

Мама Лиза еще раз позвала и ушла. «Слава Богу! — думаю. — Поживу еще».

Понимаю, почему приходила: узнала, что я письмо нашла. Старый письменный стол треснул, пыталась его починить, и случайно потайной ящик в столе обнаружила: в нем письмо и лежало. Я. конечно, его прочитала, хотя и не мне адресовано. Странное дело: отца полгода как похоронили, а мама Лиза письмо ему пишет. Я из письма многое поняла и вам хочу прочитать: события, в нем изложенные, нашего рода касаются. Только тихо сидите, не толкайтесь и мне не мешайте.

«Володенька, Володенька, как тяжело без тебя, мой милый! В каждое завтра, как в пропасть, заглядываю, боюсь в беде оказаться и одной от нее не избавиться.

Как мог ты меня оставить, обещавший, что навсегда вместе?! Помнишь ресторацию на Васильевском острове: ты уговаривал остаться, не ехать в Париж, твердил, что родителей и Родину не выбирают, и Россия жива, пока есть люди, которых она воспитала. А потом — страшные времена нищеты и бегства от смерти, и вечер после похорон Олечки, когда ты просил прощения: что ошибся, и Россия — это Москва и Петербург, остальное — не наше, чужое. Помнишь мои слова, которым ты не поверил, что я горжусь нашим выбором и тем, что наши дети и внуки будут говорить на языке отечества? Володенька, я семейные корни лишь сейчас почувствовала, и сладость хлеба, потом своим пропитанного, ощутила, — это голову кружит сильнее, чем шампанское и созерцание Темзы. Наш род в труде, а не в покое счастье находит, и девиз на гербе графов Мудраков «Не победа, а битва» с кровью, как наследство, передается.

«Вместе с проклятьем Серафима» — добавишь ты и я, как всегда, замолчу. В роду две линии идут: одна светлая, на спасение от нечистой силы настроенная, другая — ведовская, чарами проклятье поддерживающая. Мою бездетную сестру — колдунью еще до революции серебряной пулей убили, а я осталась, и теперь в своих детей всматриваюсь: кто по какой дороге пойдет? Светлая — это Лидочка, не сомневаюсь, а темная… Сначала на Олечку думала, а после ее смерти на Дашу мысли падают. Гриша — он в стороне, кроме книг, ничего не видит. А больше в нашей семье никого нет: ни родных, ни приемных.

Снова пишу тебе, Володенька. Вспомнила о беде — и она в окно заглядывает.

Лида у нас заболела: да такой болезнью, что врач теряется. Лоб горячий, от еды отказывается, бредит и меня за руку держит, не отпускает. Дашу послала, чтобы знахарку Пелагею привела: вдруг сглаз или порча?! Пелагея посмотрела и говорит: «Знаю, как Лиду любишь, но это не колдовство, а судьба. Разве что, если хочешь, на другого ребенка попробую перекинуть. Выбирай: Гриша или Даша?»

— Даша — отвечаю, — а что еще говорить? — а на сердце так тяжко, словно Сизифов камень толкать заставляют.

— Это для рода нужно — себя успокаиваю. — Чтобы светлая линия не прервалась.

— Хорошо, — Пелагея поднялась и к двери направилась — Где живу — знаешь.

Придешь к полуночи: без твоего материнского слова заклятье не закрепится.

День провела, будто в аду. Гляжу на Дашу, на Лиду — и слезы градом катятся.

Даша волнуется, обнимает меня: «Мама, что с тобой, мамочка», а я остановится не могу. Сбегала в ларек, на последние деньги купила, что повкуснее, Дашу кормлю.

Она отказывается, не понимает, Лиде и Грише все относит. А я ее есть заставляю.