История Библии. Где и как появились библейские тексты, зачем они были написаны и какую сыграли роль в мировой истории и культуре

В Англии раннее предчувствие Реформации проявляет уже Джон Уиклиф (1330–1384), учитель из Оксфорда, утверждавший, что Церковь — это невидимая реальность, никак не зависящая от духовенства и церковной иерархии. Уиклиф стал вдохновителем так называемого движения лоллардов («лоллард» — слово бранное, и перевести его можно примерно как ‘бормочущий’). Проблемы с властями у лоллардов возникали потому, что ученики Уиклифа понимали Евхаристию как абсолютные минималисты: они отрицали средневековую доктрину, гласившую, что хлеб и вино на мессе в прямом смысле слова становятся Телом и Кровью Христа. Здесь «прямой смысл» — это очень сложный и изощренный термин, не подразумевающий магического изменения, но определяемый так: хлеб и вино меняются в субстанции (в сущности) и в то же время сохраняют весь облик и естественные функции («акциденты») хлеба и вина. Английские монархи от Генриха IV (правил с 1399 по 1413 год) до Генриха VIII (правил с 1509 по 1547 год) сжигали лоллардов на кострах. Но для нас сейчас важнее то, что Уиклиф необычайно возвышал Библию и хотел сделать ее доступной обычным мирянам, для чего сам перевел ее на английский (см. главу 18). Во всяком случае, к концу своих дней Уиклиф стал утверждать, что только Священное Писание, и оно одно, было необходимо человеку для спасения — без всякого посредничества церковных авторитетов, священников и римских пап.

Предвосхищение будущих атак Лютера на церковную иерархию мы найдем и в трудах другого учителя, Яна Гуса, чьим именем названы церкви гуситов. Гус (1369–1415) родился в Богемии — сейчас это Чехия — и был деканом философского факультета в Пражском университете. Он ознакомился с произведениями Уиклифа и был сторонником схожих перемен в Церкви: особенно он стремился служить литургию на родном языке (чешском) и причащать людей, пришедших на мессу, хлебом и вином, а не только хлебом, как было принято (и как принято по сей день в Римско-Католической Церкви). Гуса сожгли на костре в 1415 году, прежде осудив его на Констанцском Соборе, причем власти, вызвавшие его на этот Собор, сделали это якобы для того, чтобы он мог свидетельствовать в защиту своих воззрений, и дали обещание не посягать на его безопасность — а потом нарушили это обещание, и вероломный поступок разъярил последователей Гуса. Впрочем, гуситская Церковь пережила этот крах; ее главный корпус даже установил несколько напряженное литургическое общение с Римом, и она оставалась главной Церковью в Богемии до XVII века.

Все эти движения, которые сейчас, в ретроспективе, рассматриваются как предчувствующие Реформацию или даже как ее предшественники, в свои времена, на первый взгляд, угрожали Церкви сильнее, чем тезисы ученого монаха-августинца в Виттенберге. А кроме того, Лютер направлял свои тезисы прежде всего против индульгенций, и вряд ли он был первым, кто увидел в них порочный метод пополнения церковной казны. По ним критически проходится еще Джеффри Чосер (1343–1400), рисуя образ продавца индульгенций в своих «Кентерберийских рассказах». Новее было то, что Лютер, как и его предвестники, взывал к Библии, минуя церковные авторитеты. Но он увязывал свои воззвания с весьма особенным представлением о том, чему на самом деле учит Библия. И если мы хотим постичь эту идею, придется отправиться туда, где Реформация, судя по всему, и началась — и случилось это не в центре Виттенберга, а в разуме Мартина Лютера.

Реформация Лютера

Тот краткий период, когда Лютер осознал истинность вести, в провозглашении которой ему предстояло провести остаток дней, сам он^{455} определял как время духовной борьбы в «башне» его монастыря. В своих размышлениях он прежде всего обращался к одному библейскому тексту, уже уверившись в том, что этот текст следует толковать не так, как понимала его в то время Церковь, а совершенно иначе. То был фрагмент из Послания к Римлянам святого апостола Павла: «В нем открывается правда Божия от веры в веру, как написано: праведный верою жив будет» (Рим 1:17; цитируется Авв 2:4). Как понял Лютер, «правда» Божья [английский текст передает это слово как ‘righteousness’ — «праведность»] означала не справедливый суд, совершаемый Богом над грешниками, а скорее ту праведность, которую Бог давал, или «вменял», христианам. Лютер описывал ее как «пассивную»: она не имеет отношения к благим делам, совершаемым ради того, чтобы заслужить спасение — напротив, лишь действием самого Бога некто становится праведным перед Ним. И эту праведность надлежало принимать через веру, а не пытаться стяжать ее, совершая благие дела. Лютер немедленно добавлял, что она сама приведет к свершению благих дел, но они не являлись необходимым условием, поскольку люди признавались праведными лишь по благодати Божьей.