История частной жизни. Том 4: от Великой французской революции до I Мировой войны

На протяжении десятилетий процесс рассеивания имен идет циклично, под влиянием моды. Эти циклы становятся все короче; ускорение говорит одновременно о стремлении к индивидуализации, о разрыве межпоколенческой связи и о желании подчиниться новой норме, установленной правящим классом. Мода на отдельные имена распространяется сверху вниз, от аристократии к народу, из города в деревню. Усложнение социальной иерархии благоприятствует распространению моды по «системе капилляров».

В то же время обычай давать детям какие–то определенные имена постепенно сходит на нет. Наречение ребенка именем крестного отца или крестной матери, то есть, традиционно, именем деда или бабушки, двоюродного деда или двоюродной бабушки, старшего сына — именем отца или покойного деда, чаще встречается в деревне; хотя не стоит преувеличивать вероятность заката этого явления, все же надо сказать, что оно вступает в противоречие с новой модой. То, что отмирает обычай передачи имени в семье от отца к сыну, говорит об изменениях в наследовании имущества и в то же время в отношении к имени как к чему–то священному. Потеря веры в наследование вместе с именем характера свидетельствует об индивидуализме.

Существование семей со сложной структурой, вероятность путаницы из–за небольшого выбора имен приводят к тому что система наречения детей остается очень архаичной. Так обстоят дела в некоторых деревнях Центра и Юга, в частности в Жеводане. Здесь по имени почти никого не называют — его место занимает прозвище. Имя отца по–прежнему тесно связано с домом

, и тот, кто, женившись, приходит в семью жены примаком, теряет свое имя. В то же время в этих деревнях эволюция благоприятствует новому использованию имени, полученному при крещении, и верности имени отца, записанного при регистрации ребенка. Использование прозвищ постепенно вытесняется в маргинальные круги: артистическую среду богему, преступный мир, бордели, которым был свойствен архаичный тип поведения.

Надо сказать, что начавшийся процесс диверсификации объясняется не только желанием индивидуализироваться. Одинаковые имена увеличивают вероятность путаницы, чему способствует также урбанизация, поэтому возникает стремление к оригинальности в именах. Рост числа грамотных и посещающих школу создает новые связи человека, его имени и фамилии. Кольцо для салфетки и металлический стаканчик, обложка тетради, метки на одежде и монограммы, вышитые на белье из приданого девушки на выданье, инициалы на одежде живущих в пансионах и многое другое напоминает о неотступном присутствии имени и фамилии. Растет число брачующихся, которые в состоянии поставить подпись в свидетельстве о браке. Начиная с эпохи Реставрации, пишет Жар–Клод Польтон, в Фонтенбло появился обычай писать свои инициалы на скалах или стволах деревьев. Это было принято среди бедняков: понимая, что, в отличие от сильных мира сего, они не оставят никакого следа в этом мире, они рассчитывали на то, что их инициалы, процарапанные на коре деревьев или камнях, сохранятся навсегда.

Во второй половине века циркуляция почтовых отправлений — а именно восьми миллионов открыток в год к началу 1900 года — способствовала накоплению символов «меня» и индивидуальных знаков принадлежности; это иллюстрируют, в частности, ставшие обыденностью визитные карточки и записные книжки. Даже домашние животные постепенно получают собственные имена; уже во времена Июльской монархии писательница Эжени де Герен изысканным образом назвала любимых собачек.

Зеркало и телесная идентичность

Созерцание собственного образа понемногу перестает быть привилегией. В связи с этим стоит пожалеть о том, что нет большого исследования распространения и способов использования зеркал. Множество признаков говорит о том, что история взгляда на себя важна. В деревнях в XIX веке настоящее зеркало есть только у цирюльника, и оно предназначено исключительно для мужчин. Бродячие торговцы продают маленькие зеркальца, в которые женщины и девушки могут посмотреть на свое лицо, но больших зеркал, в которых можно увидеть себя в полный рост, в сельской местности нет. Крестьяне постигают свою внешность глазами других и слушая внутренний голос. «Как жить в теле, которого никогда не видел в малейших подробностях?» — задается вопросом антрополог Вероника Наум; этот вопрос стоило бы задать историкам сельской жизни. Стало бы понятнее, почему в крестьянской среде запрещалось пользоваться зеркалом; откуда появилось мнение, что если подарить зеркало ребенку, то он перестанет расти; почему нельзя оставлять зеркало открытым назавтра после чьей–то смерти.