История ересей

Итак, высокий моральный идеал и с его точки зрения производимая оценка церкви были общею почвою, на которой прежде всего сходились осуществившие этот идеал катары и жаждавшие его. Доносившиеся verba derisoria^{43}

над клиром встречали сочувственный отзвук. Предложение послушать проповедь «добрых людей» привлекало помимо интереса новизны еще тем, что будило скрытую в глубине души жажду приближения к этим евангельским людям. Тем более что видели удивительное почтение, которым окружали их credentes, с опасностью для себя оказывающие им reverentiam, хранящие, как реликвии, какие-нибудь сандалии сожженного перфекта. Заставляло задумываться их строгое и простое consolamentum, которого так жаждали больные и умирающие и которое, полные самоотвержения, приносили им собирающиеся у изголовья умирающего перфекты; их импонирующий своей простотою культ, так тесно соединенный с чтением Евангелия. Евангелие… — катары, может быть, были одними из первых его распространителей и толкователей в широких размерах. Лишенный в первую эпоху распространения ереси почти всякой проповеди — епископу было не до того, и даже сам ревностный Гольдин имел силы всходить больным на миланскую кафедру, даже умереть на ней, но не думал о проповеди во всех уголках своего диоцеза, — народ от катаров слышал слова Священного Писания и начинал — все равно, правильно или нет — вникать в их смысл. Конечно, не от одних катаров массы узнавали о заповедях Евангелия; к нему, к нарисованному в нем образу Христа и апостольской жизни обращались они и совершенно независимо от еретиков. Знакомство с содержанием Евангелия могло совершаться многими путями: и редкими проповедями клира, и беседами с клириками и монахами соседних монастырей, и рассказами мирян, членов своей же семьи и т. д. В духовной культуре широких слоев должен был существовать большой и все увеличивавшийся запас христианских легенд, рассказов о Христе, апостолах и первых временах церкви; в ней должен был жить и постепенно выясняться образ Христа, о котором говорили мозаики храмов, культ, обряды, на которого постоянно указывал тот же самый клир. Как расширялся этот запас христианских легенд, мыслей и чувств, пока мы не знаем, но, во всяком случае, важную роль надо отвести еретикам, дававшим священные тексты и притом на родном языке, постоянно обращавшимся к примеру древней церкви, к учению и жизни самого Христа, Это справедливо и для каких-нибудь вагантов-клириков или студентов, не ставших еретиками только потому, что они были первыми сеятелями подлинного евангельского слова и его толкования, готовившими ниву для идущих за ними еретиков. Это справедливо и для арнольдистов, и катаров. Что касается последних, то вся их проповедь была построена на толковании евангельских текстов. Об этом говорят наши источники, и в частности «Суммы», содержащие опровержение лжеучений еретиков. Ведь первая попытка литературной полемики с катарами, трактат Бонакурза, состоит только из текстов, а монументальный труд Монеты и Summa anonyma представляют из себя главным образом попытку установить ортодоксальное толкование этих текстов в противовес толкованиям еретиков. Катары не были христианами, но считали себя таковыми и взятую не из Евангелия догму старались доказать Евангелием. Они смело утверждали, что «держатся веры Господа Иисуса Христа и Евангелия Его, как учил Христос и апостолы Его», точно они неизменной донесли до XII века веру первых веков христианства, как неизменным донесли древний ритуал. Катары убеждены, что они и только они истинные христиане, и это убеждение разделялось и подкреплялось новыми членами секты. Поэтому для них Священное Писание было необходимою основою, источником веры, как бы произвольно они его ни толковали. Правда, они прибегали и к rationes, «auctumabant de proprio sensu», но ведь к rationes прибегала и католическая догма, и в столь же основных вопросах. Для нас rationes еретиков имеют второстепенное значение — уместные в руководимых усвоившими парижскую науку учителями школах, они не столь доступны массе и сами по себе не обладают притягательною силою.

Другое дело Евангелие. При самом поверхностном соприкосновении с новым учением становилось ясным, что оно ставит себя под защиту Евангелия, и уже это одно притягивало к катарам. Все, что знали о перфектах, согласовалось с моральным идеалом эпохи, даже служило лучшим его выражением, а кто же тогда мог сомневаться, что этот моральный идеал есть идеал евангельский? Ведь и клир, оскверняя его, в этом не сомневался; а что отвергал клир (бедную церковь, нищету служителей Бога, запрещение клятвы, всякого рода убийство и т. д.), в том ему не верили или потому, что ясна была его заинтересованность, или потому, что он не мог убедительным образом опровергнуть приводимые катарами евангельские тексты. В словах и жизни еретиков вдруг получали выяснение и обоснование смутные начатки христианской морали, и тоскующий по вере и спасении, казалось, находил и то и другое.