История греческой литературы Том III

Однако не следует думать, что это стремление к простоте могло подвигнуть автора или читателей идиллий на действительный отказ от городской жизни, на приобщение к деревенскому быту и труду. И автор, и читатели далеки от таких мыслей, и, будучи не прочь помечтать о деревенской тишине, они вряд ли согласились бы стать на место тех, кого сами рисуют как счастливых и довольных жизнью людей. Это только игра в крестьян и пастухов; своеобразие буколических произведений заключается вовсе не в их подлинной безыскусственности, а в том, насколько автору удается создать иллюзию такой безыскусственности. В этом отношении, конечно, не все поэты, которых причисляют к группе буколиков, равноценны. Первое место, бесспорно, принадлежит Феокриту, искусство которого так велико, что становится почти незаметным для читателя; поэтому-то в течение многих веков находились исследователи, утверждавшие, что Феокрит непосредственно использует народную пастушескую песню и только слегка ее обрабатывает.

На самом деле поэты-буколики лишены живой связи с народом и всяких социальных идеалов. Какая бы то ни было политическая деятельность была в их эпоху невозможна, и тот, кого не интересовала военная или бюрократическая карьера, естественно, оставался бездеятельным наблюдателем жизни. Таковы и буколические поэты; для себя лично они многого не требуют — только пропитания при дворе какого-нибудь вельможи или царя, как откровенно высказываемся Феокрит в обращениях к Гиерону и Птолемею и еще яснее устами Тиониха в идиллии "Любовь Киниски", характеризуя Птолемея:

Многое многим дает; просящему редко откажет,

Как подобает царю. Но просить слишком часто не надо.(XIV, 64-65)

Бион тоже обращается к какому-то покровителю:

Ты без награды меня не оставь: ведь и Феб лишь за плату

Песни поет: от почета работа становится лучше.(III[66])

Буколические поэты нередко выражают сочувствие бедноте — крестьянам, рыбакам, — отмечают, что труд их тяжел и неблагодарен. Особенно тяжелой представляется поэтам жизнь рыбаков; к этому они возвращаются не раз. Пастухи, напротив, являются предметом их зависти и даже идеалом, так как, несмотря на многие трудности, которых поэты, конечно, не замечают, пастух имеет больше досуга, чем люди других профессий. Менее других поэтов идеализирует действительность сам Феокрит; он не скрывает, что изображаемые им люди могут быть недовольны своей жизнью; но ни он, ни его герои не думают, что эту жизнь можно в какой бы то ни было мере изменить или хотя бы подвергнуть критике. Он принимает все, как должное, и даже любуется этой статической картиной. Его последователи все чаще подчеркивают это бездумное и некритическое восприятие жизни, природы и людей, которых они видят только с декоративной стороны; только эту сторону жизни они любят, понимают и умеют изображать, и, рисуя ее, они в то же время показывают самих себя — людей большого художественного вкуса, но лишенных всяких убеждений, смеющихся над религиозными предрассудками, сочувствующих слабым и бедным, но бездеятельных, индивидуалистов и эстетов, правда, любящих природу, но по существу далеких от нее.

Такая замкнутость в узком кругу эстетических интересов естественно приводит к культу формы, к равнодушию к серьезным вопросам социального и философского характера и в конечном счете к пессимизму. Все эти черты ясно проявляются у буколических поэтов.

Поэтому при всем художественном наслаждении от чтения произведений буколических поэтов, их неизменное изящество и благозвучие может все же, наконец, показаться утомительным и однообразным.

Так же как и у Аполлония Родосского, живое отношение к религии олимпийцев утрачено бесследно. Остался интерес к мифам только как к материалу для поэтической обработки. Попытки Феокрита подражать эпическому благочестию в "Диоскурах" и "Вакханках" (идиллии XXII и XXVI) терпят полное крушение и звучат неприятной фальшью. Единственное божество, силу которого он еще ощущает, это Эрос. У Феокрита Эрос — стихийная сила, для изображения которой он иногда находит очень яркие выражения:

Доброй волей иль нет, шею согнув, иго влачить теперь,

Знаю, мне суждено. Друг дорогой, этого хочет бог,Тот, кто волей своей часто смущал даже Киприды дух,Зевса ум колебал; как устою я, однодневный цвет?Легкий ветер дохнет и далеко мигом умчит меня.(XXX, 28-32)