История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 1

Кроме того, творцы новой революции позаботились отослать из Парижа Коленкура, ибо этот человек, допущенный к Александру столь же близко, как в то время, когда он представлял в Санкт-Петербурге победителя Аустерлица и Фридланда, стеснял их своим присутствием так же, как стеснял некогда на Шатийонском конгрессе. Ведь пока оставалась видимость переговоров с низложенным императором, ничто не могло быть надежным в их глазах, и они дали понять царю, что не разумно и не великодушно вынуждать их компрометировать себя и дальше, если остается хоть малейший шанс на сближение с Наполеоном. Александр всё понял. Хотя ему было неприятно говорить Коленкуру правду, он сказал ему, что никто больше не хочет иметь дела с Наполеоном; что Франция устала от него не меньше, чем Европа; что нужно подчиниться необходимости и отказаться от мысли о возможности его правления; что те, кто любит Наполеона, могут оказать ему только одну услугу – убедить его покориться, и это единственное средство добиться для него менее суровой участи. Говоря о менее суровой участи

, Александр дал понять, что речь может идти об уединенном пристанище для него и о троне под регентством Марии Луизы для его сына.

Коленкур, хоть и не склонный к иллюзиям, затаил некоторую надежду и подумал, что королю Римскому могут предложить трон Франции под опекой его матери. «Уезжайте, ибо меня всякую минуту просят отослать вас, – сказал ему Александр. – Мне твердят, что ваше присутствие пугает людей и внушает им страх к возвращению Наполеона. В результате мне придется вас удалить, ибо ни я, ни мои союзники не хотим позволять подобные предположения. Я вовсе не держу на него зла, поверьте. Но и Франция, и Европа нуждаются в покое, а с ним они никогда его не получат. Наше решение бесповоротно. Пусть он требует для себя чего угодно: нет такого пристанища, какое бы мы не расположены были ему предоставить. И если он захочет принять помощь от меня, пусть приезжает в мою страну, где получит великолепный и даже сердечный прием. Если я предложу, а он примет пристанище в моей стране, мы с ним подадим великий пример всему миру. Но для переговоров нет иного возможного основания, кроме его отречения. Езжайте же и возвращайтесь скорее с разрешением вести переговоры на этих единственных допустимых для нас условиях».

Коленкур попытался выведать, спасет ли Наполеон своим отречением трон сына. Александр отказался от объяснений и только сказал, что вопрос относительно Бурбонов решен не окончательно, хотя всё, похоже, ведет к ним, затем он выказал прежнюю холодность в их отношении и снова настоял, чтобы Коленкур как можно скорее занялся устройством личной участи Наполеона. Коленкур спросил еще, дадут ли Наполеону Тоскану взамен Франции. «Тоскану! – воскликнул пораженный Александр. – Хотя это и совсем немного в сравнении с Французской империей, неужели вы думаете, что державы оставят Наполеона на континенте, а Австрия потерпит его в Италии? Это невозможно». – «Но может быть Парма или Лукка?» – «Нет, нет, только не континент, – повторил Александр. – Возможно, остров Корсика…» – «Но Корсика принадлежит Франции, – возразил Коленкур, – и Наполеон не примет один из ее обломков». – «Что ж, тогда остров Эльба, – сказал Александр. – Поезжайте, склоните вашего повелителя к покорности, и тогда посмотрим. Мы сделаем всё, что будет уместно и почетно. Я не забыл, что положено столь великому и несчастному человеку».

После таких слов Коленкур уехал в убеждении, что Наполеону не на что надеяться для себя, кроме военного чуда, и почти не на что для сына, и что он обязан донести до своего императора правду. Он пустился в путь вечером 2 апреля, в ту минуту, когда ожидалось провозглашение низложения, и прибыл в Фонтенбло среди ночи.

Тогда как в Париже Коленкур напрасно старался удержать государей от крайних решений, Наполеон в Фонтенбло не терял времени. Сетования были столь же несвойственны его великому характеру, как иллюзии – его великому уму. Если временами он и предавался иллюзиям, то лишь в виде извинения или поощрения своих дерзких замыслов, не обманываясь ими до конца. В невзгодах он не страшился смотреть правде в глаза и умел принимать ее, не бледнея. Даже будучи вне Парижа, Наполеон почти угадывал, что там происходило; он предвидел, что государи постараются извлечь все последствия из своего триумфа, что Сенат от него отвернется и только великая военная победа сможет предотвратить эту двойную неудачу. Поэтому по возвращении в Фонтенбло Наполеон обложился картами и войсковыми списками и, верным глазом определив прекрасную, но ужасную возможность, решил не упускать ее.