История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том I

Проживая в Тюильри, Пий VII мог свободно следовать своим скромным религиозным привычкам, но при выездах его окружали все атрибуты верховной власти и сопровождал эскорт Императорской гвардии; словом, он был осыпан величайшими почестями. Его привлекательное лицо с явным отпечатком добродетели живо трогало сердца парижан, которые следовали за ним повсюду со смесью любопытства, симпатии и уважения. Папа обходил один за другим приходы Парижа, где при необычайном стечении народа служил мессы. Его присутствие усиливало религиозный подъем, который уже задал умам Наполеон, и святой понтифик был этим счастлив. Он осматривал общественные памятники, обогащенные Наполеоном музеи и, казалось, сам восхищался величием нового режима. При посещении одного из общественных заведений он повел себя с особым тактом и учтивостью, что обеспечило ему всеобщее одобрение. Окруженный коленопреклоненной толпой, испрашивающей его благословения, он заметил человека, чье суровое и печальное лицо еще носило печать угасших страстей и который отворачивался, стараясь уклониться от папского благословения. Святейший отец, приблизившись, мягко сказал ему: «Не прячьтесь, сударь. Благословение старика никому еще не приносило зла». Эти благородные и трогательные слова были подхвачены и покорили весь Париж.

Празднества и хлопоты гостеприимства, расточаемые почтенному гостю, не могли отвлечь Наполеона от его великих дел. Флоты, которым предназначалось содействовать высадке, продолжали поглощать всё его внимание. Флот Бреста был наконец готов выйти в море. Снаряжение Тулонского флота, выросшего с восьми до одиннадцати кораблей, потребовало всего декабря. С тех пор как оно завершилось, отплытию на протяжении всего января препятствовал встречный ветер. Адмирал Миссиесси, с пятью оснащенными кораблями в Рошфоре, ждал бури, чтобы скрыть свой выход в море от неприятеля. А Наполеон посвящал это время управлению своей новой империи.

Самое неотложное дело представляла окончательная организация Итальянской республики. Этой республике, дщери Французской, надлежало во всём следовать судьбе матери. В 1802 году Консульта[5], собравшаяся в Лионе, учредила ее в подражание Франции, установив правление республиканское по форме, но монархическое по сути. Теперь ей предстояло вслед за Францией из республики превратиться в монархию.

Первые шаги в этом отношении, сделанные Камбасересом и посланником Итальянской республики в Париже Марескальчи, нашли благосклонный прием у членов Консульты и ее вице-президента Мельци, хотя последний и примешал к своему ответу довольно желчные соображения. Итальянцы без сожалений принимали превращение своей республики в монархию, потому что надеялись добиться хотя бы частичного исполнения своих пожеланий. Они, конечно, хотели короля, и в качестве такового – одного из братьев Наполеона, но при условии, что выбор падет на Жозефа или Луи, а не на Люсьена, которого они исключали категорически. Затем они хотели, чтобы король принадлежал им целиком и полностью и постоянно пребывал в Милане; чтобы короны Франции и Италии незамедлительно разделились; чтобы все чиновники были итальянцами; чтобы не нужно было более платить субсидии на содержание французской армии; и чтобы Наполеон, наконец, заставил Австрию признать новые перемены.

При таких условиях, говорил вице-президент Мельци, итальянцы будут удовлетворены, ибо до сих пор они обнаруживали преимущества своего освобождения лишь в увеличении налогов.

Столь низкие доводы вызывали негодование Наполеона, но не удивляли его, ибо он невысоко ставил людей, хоть и не пытался их унижать. В самом деле, ведь не об унижении думают, когда требуют от них великих деяний. Поэтому доводы Мельци и вызвали его негодование. «Как! – восклицал он. – Итальянцы чувствительны лишь к деньгам, которые платят за независимость! Можно подумать, что они настолько низки и трусливы: однако я далек от того, чтобы считать их таковыми. Могут ли они сами освободиться и защитить себя без французских солдат? А если не могут, то не справедливо ли, что они вносят свой вклад в содержание солдат, которые проливают за них кровь? Кто объединил в единое государство и единый народ пять или шесть провинций, которыми правили ранее пять или шесть разных государей? Кто, если не французская армия и не я во главе ее? Если бы я захотел, то поделил бы верхнюю Италию на кусочки и раздал – частью папе, частью австрийцам, а частью испанцам. Такой ценой я мог обезоружить державы и добиться для Франции мира на континенте. Разве итальянцы не понимают, что с государства, которое включает уже треть всей Италии, начинается восстановление их нации? Разве их правительство состоит не из итальянцев и основано не на принципах справедливости, равенства и благоразумной свободы, на принципах самой Французской революции, наконец? Чего же они еще хотят? Разве я могу сделать всё в один день?»