История моих книг. Партизанские повести

В армию генерала Горбатова командование пригласило писателей вечером, как говорится в таких случаях, на скромный ужин. Ужин действительно был очень скромный: картошка, немного ветчины, по стакану водки и, конечно, чай. А затем мы разъехались по частям.

Однажды член Военного Совета армии пригласил меня в полк на вручение партийных билетов солдатам, вступившим в партию во время боев за Орел.

Вездеход, долго пробиравшийся по лесным дорогам, вывез нас на поляну, где выстроились солдаты. Начался митинг. Он обещал быть коротким: над лесом висела "рама".

Мы поглядывали на нее с опаской, и в особенности член Военного Совета. Все говорили, что он очень храбрый человек. "Если уж он опасается, то дело совсем неладно. Конечно, мы замаскированы, но все же".

И тут гитлеровцы открыли по нам ураганный огонь. Команды не слышно. Совсем недалеко снаряды рвали вершины деревьев.

Член Военного Совета глядел на меня сухими, умоляющими глазами и указывал на окоп. Окоп был крошечный, сотая часть присутствовавших на митинге не уместилась бы в нем, а я человек посторонний, и я знаком показал, что мне просто совестно лезть туда. Тогда член Военного Совета, еще более бледный и расстроенный, схватив меня за плечи, толкнул в машину.

Вездеход пересек просеку и выскочил в поле тщательно скошенной ржи.

Мы почти пересекли поле, как вдруг позади раздался взрыв. Машину подбросило. Остановились. Заряд угодил в заднюю часть машины, сорвал запасное колесо, машина была повреждена, но все же, прежде чем окончательно остановиться, провезла нас еще километра три. К тому времени и обстрел уменьшился.

Член Военного Совета тяжело вышел из машины, прислонился головой к ее кузову и облегченно вздохнул:

— Ну, слава богу. Признаться, я невероятно струсил.

Он действительно был еще сильно бледен, хотя глаза его и светились радостью.

Я спросил несдержанно:

— А разве так было опасно? Мне говорили про вас…

— Да разве я за себя боялся? — плачущим голосом воскликнул член Военного Совета. — Представьте, какой был бы позор нашей Армии, если б мы позволили убить у себя писателя!

Да, ничего не скажешь, любят у нас литературу.

Книга "В боях за Орел", где напечатались все участники нашей поездки, вышла. По тогдашним скромным типографским возможностям издали ее красиво. Мы были довольны. Этот коллективный труд напоминал нам времена Горького, а поездка — годы гражданской войны и нашу молодость.

Да, — более, чем когда-либо, — мы чувствовали себя зрелыми: и по тому, что видели, испытали, и по думам своим.

Мы много и часто думали об истории.

Военный путь, по которому мы теперь шли, был ведь еще подведением больших итогов истории русского народа, равно как и истории всех народов нашего отечества.

Какой-то частью своего труда все мы в эти дни касались истории, остро ощущали ее, а некоторые явно оставались на ее страницах.

Естественно, что, много думая об истории, мы не раз брались за исторические темы.

Я написал несколько исторических рассказов, пьесу "Канцлер" (о канцлере Горчакове, друге Пушкина), начал работать над пьесой "Ломоносов". И пытался даже, довольно неумело, соединить наши дни с давно прошедшими в повести "На Бородинском поле". Соединение это было вполне понятно: я записал сюжет повести в лазарете на Бородинском поле.

Исторические параллели были иногда и не напрасными.

В начале 1945 года я написал рассказ "Под Берлином, у Гальских ворот" — эпизод войны с Фридрихом во времена Елизаветы. Разумеется, редакция "Нового мира" и не знала и не предполагала, что штурм Берлина начнется в мае. И, однако, рассказ этот появился в майском номере журнала, как раз в дни, когда советские войска брали Берлин и когда сам я был в этих войсках.

Исторические параллели все-таки больше "от ума". Жизнь дает нам порой такие сравнения, проводит такие параллели, что укол самой обыкновенной иголки бывает больнее удара сабли.

Среди народа нашего ходило раньше поверье, встречается оно, впрочем, и ныне. Проглотит-де человек "горькую" иголку. Горька она, по-видимому, оттого, что причиняет отчаянные страдания, а сама по себе это просто маленькая швейная иголка. Эта иголка, гонимая потоком крови, начинает "ходить по жилам", пока не "ударит в сердце", тогда конец. От "горькой" иголки спасает-де, лишь заговор, знают его немногие, и в числе этих немногих какой-то де старичок в лесу — и так далее.

Не буквально, а иносказательно вонзилась в меня такая "горькая" игла под Минском в последние месяцы войны.

И долго не выходила она. Заговаривал я ее и статьями, и рассказами, и даже романом "При взятии Берлина", — боль не исчезала.

Появилась эта игла при следующих обстоятельствах.

Не то в феврале, не то в марте 1945 года я поехал от "Известий" на 1-й Белорусский фронт. Повез меня на "известинской" машине фоторепортер Сампсонов. Весна еще никак не обозначилась. Было холодно, и часто дула метель. Все шло благополучно. Но вот где-то за Минском, среди безлюдного шоссе, при большом морозе у нас лопнул ремень, который крутит вентилятор мотора. Ремень резиновый, единственный. Запасного нет.