История моих книг. Партизанские повести

Роман, этот распространеннейший жанр современной прозы, редко бывает совершенным. Мои романы тоже несовершенны, и даже очень несовершенны, главным образом потому, что я мало обращаю внимания на конструкцию и часто ухожу в сторону от того течения, которое должно быть в романе главным и преобладающим. Страдает этим недостатком и роман "Пархоменко", потому при повторных изданиях я стараюсь сгладить этот недостаток, — насколько это возможно, конечно. Клубок давно намотан, и есть в нем нити, которые не переменить, не перекрасить.

И еще раз о клубке, о той тоненькой и крошечной щепочке, на которую он стал наматываться.

Незадолго перед второй мировой войной я приехал во Львов. Режиссер Л. Луков собирался здесь снимать фильм "Александр Пархоменко".

Двор казарм — очень старинный и тщательно вымощенный — был заполнен молочно-белым и влажным светом раннего утра. В левом углу двора, возле железной кадки с водой, стоял старинный лафет, и мне казалось странным, почему я не упомянул о нем в своем романе, и мне не приходило в голову, что я вижу двор этих казарм впервые. Собачка грелась на солнце недалеко от лафета, и шаги почетного караула сльмины были четко: солдаты дивизии имени А. Пархоменко выстроились, чтобы приветствовать меня. "Может ли встретиться в мире лучшая награда автору, чем это?" — думал я, глядя на молодые умные оживленные лица солдат. "Каждый из них грамотен, и каждый из них читал книгу о Пархоменко, герое, чье имя носит дивизия, читал не потому, что книга так уж замечательна, а потому, что она в большей или меньшей мере отражает тяжелый и благородный путь, который прошел наш народ, а стало быть, и отцы этих солдат. И тут даже не нужно сопоставлений, — что и как было прежде, — достаточно взглянуть в эти глаза…"

Я увидел глаза высокого, супохарого молодого и красивого солдата. Боже мой, но ведь это глаза той молодой женщины, которая подала мне близ железнодорожной станции Татарка зимой 1919 года кусок белого хлеба! Ну да, и руки ее, и поворот головы. По-видимому, ее сын? И я упорно глядел в это светлое слегка улыбающееся лицо молодого солдата, и невыразимо яркое, пурпурное, сказал бы я, счастье заполняло мое сердце.

КНИГА СТАТЕЙ "МОЕ ОТЕЧЕСТВО"

Немецко-фашистские войска приближались к Москве. Война была так близко, что рано утром мы выезжали на фронт, возвращались в тот же день, обедали, и я еще успевал написать очерк, который обычно появлялся в газете на другой день. Писал я на даче в Переделкине. Написав статью, я ехал в Москву. К вечеру почти в одно и то же время прилетала фашистская авиация. Мы поднимались на крышу дома в Лаврушинском, чтобы сбрасывать на землю зажигательные бомбы.

Самые различные люди самым различным образом проявляли тогда свой героизм. В дачных поездах пассажиры сидели так же спокойно, как и прежде, а в метро, на шпалах и — на полу станции, вдоль стен, разложив на газете несложный ужин, ели не торопясь, и только немногие делали испуганные глаза и шептались. Однажды я шел к поезду по шоссе. Когда я проходил по мосту через Сетунь, послышалась стрельба зениток и множество осколков стало падать с неба. Мы полезли под мост. Вдали, у полустанка Мичуринец, послышался гудок поезда. Один из сидящих под мостом, защищая голову от осколков портфелем, поспешил к поезду: "Опоздаю. Я кассир, надо зарплату выдавать".

Писательский дом в Лаврушинском переулке стоит как раз против Третьяковской галереи. Дом очень высок, и, когда вы взбираетесь на крышу, Третьяковская галерея лежит под вашими ногами.

Вечер. По крыше бесстрашно ходит поэт Уткин, и часто проверяет посты драматург Глебов. Женщины и дети в подвале. Возле входа на крышу на песке чердака, на коврике, положив возле себя крошечную белую собачку, спит, ожидая, когда его позовут на смену, Виктор Шкловский. Над нами проносятся немецкие самолеты, и почему-то падает больше всего зажигалок на крышу Третьяковской галереи.

Где-то за Кремлем, или в направлении завода имени Сталина, горели дома. Мы забывали, что деревянные дома горят очень ярко, и, когда видели пожар с крыши, в глазах у нас мутилось, все вокруг обращалось в пламя, и казалось, что Москва разрушена, если не целиком, — то наполовину. Утром мы с большим трудом находили сгоревший дом и радовались, что Москва целехонька. Иногда я работал в Переделкине.

Я выходил на холмы. Нужно писать статью. По мере того как я углублялся в холмы, впитывая запах полей, воды, дубовых листьев, мысли мои расширялись, охватывали меня всего. Иногда я срывал колос "Отвердевшее после налива зерно не поддавалось зубам, это было необыкновенно приятно, И мы вот так же не поддадимся!

Я был счастлив, когда видел свою статью в газете, и вдесятеро был счастливее, когда получил книгу своих статей "Мое отечество". Каждый из нас, как может и как умеет, защищает свое отечество, — и как это замечательно, что мое умение писать пригодилось этим полям, этим нивам, окопам, городам, вокруг которых студенты роют рвы и ставят железобетонные надолбы.