История одиночества

Возвращающийся домой труженик долгое время был излюбленной темой поэтов-«природоведов», сочетавших в этом образе сочувствие и благодарность. «Вот с утреннего выпаса пастух / Идет домой, ведя овец в загон, / А мать, чье вымя полно молоком, / У дома блеет, ожидая корм», – писал Джеймс Томсон[144]. Разумеется, чувство облегчения в конце тяжелого трудового дня, о котором писал Клэр, имело место, однако реальность прогулки на работу и обратно в любую погоду, часто в мрачные зимние месяцы, отнюдь не была романтичной. Лидер Национального союза земледельческих рабочих Джозеф Арч вспоминал свое детство без восторга: «Многажды в потемках раннего утра маленький Джо Арч, помощник пахаря, тащился по тропе, „ползущий неохотно улиткой на работу“, с сумкой на плече, в которой были не книги, а еда на день»

[145]. Далекую от традиционной пасторали картину нарисовал Уильям Хоуитт в «Сельской жизни Англии»: рабочие «проводят жизнь в уединении полей; и ходят туда-сюда между домом и местом исполнения обязанностей, часто через глубокие и унылые лощины, по утонувшим во тьму ночи тропам; через переезды, через тоскливые болота: во всех этих местах нет ничего хорошего»[146]

. В растущих городах и поселках направления пешего движения на работу были не столь разнообразны, однако и там оно оставалось физической задачей, дополнительной по отношению к самому труду. «Часто бывало, – вспоминал Чарльз Шоу, ребенком трудившийся в гончарных мастерских, – что после четырнадцати-пятнадцати часов работы мне приходилось еще идти полторы мили до дома с другим таким же усталым бедняжкой, и мы клевали носом на ходу, и расталкивали друг друга, и удивлялись тому, где оказались»[147].

Поход на работу, особенно для сельскохозяйственных рабочих, мог по воле нанимателя закончиться целым днем наедине с собой. Фермерское хозяйство тогда было намного более трудоемким, чем в механизированную эпоху, однако пахарь или пастух в компании одной лишь лошади или стада овец были привычными фигурами, так же как и ребенок, застрявший на целый день в поле, где он отгонял птиц от посевов или не давал заблудиться скоту. Первое, что вспоминалось Александру Сомервилю о его рано начавшейся трудовой жизни на шотландских границах, – это время, проведенное наедине с собой:

Долгие лета своей мальчишеской жизни проводил я посреди этих лесов, в скалистом ущелье Огл-Бёрн, с коровами, которых пас, почти в непрерывном одиночестве, в окружении только птиц, поющих на деревьях, и моих мечтательных мыслей, и непрестанными изобретениями моего органа творчества, меня развлекающими. На пашнях, укрытых этими лесами, я боронил и плужил, когда уже вырос из пастушества[148]

.

Эта одинокая школа труда начиналась еще до завершения того скудного образования, что было доступно. «С девяти лет, – писала Маргарет Эшби о своем отце, – Джозеф проводил долгие, одинокие дни школьных каникул и субботы, отпугивая ворон от короткой зеленой кукурузы. У него была деревянная трещотка, но если он не видел никого целыми часами, то принимался кричать, чтобы услышать человеческий голос. У этого метода было и другое удобство: когда ты кричишь, ты не плачешь»[149].