История первая: Письмо Великого Князя

— Верно, — мальчик, которого через два года назовут Сивым, поморщился. Думать о странной тёте Лизе не хотелось, «чёртов палец» всё никак не находился… — Какая может быть война…

Какая может быть война с Яном, который учит его читать по-выринейски?.. Яну двенадцать — а это в два раза больше, чем ему. Конечно же Ян всё знает, а тётя Лиза — ну она «краза», как это звучит по-выринейски. Сумасшедшая.

И никакой войны не будет…

Не будет…

«Не будет!..» — эхом отозвался сон в голове, и Сивка почувствовал, что его кто-то трясёт за плечо. Он с трудом разлепил глаза — в голове было мутно и пакостно. А мир вокруг отчего-то растерял все краски.

— Горазд ты дрыхнуть! — сердитый Краюха в очередной раз потряс мальчишку. — Всё, «груз двести» теперь снайпер, сообщи Додо!

«Груз двести» — звучало безлико и совсем не страшно. А Сивка со страхом представил себе, как в квартире какого-то другого дома лежит Ян с простреленной головой. Дочерна загорелый, смеющийся Ян. Единственное цветное пятно — а всё вокруг серое, серое, серое…

Не думать.

Встать, кивнуть Краюхе, который уже снова кого-то выцеливает, и побежать по серому, чужому миру. Отчитаться Дотошину… Как же здесь много офицеров — откуда? Неужели прорвалась вторая рота?..

И тут сквозь помехи в рацию ворвался ставший бесконечно родным голос:

— Жив, Индеец?! Ты герой, понимаешь это?

— Жив… — растерянно пробормотал Сивка, моргнул — и понял, что мир снова стал цветным.

И неважно, что будет потом.

Время — отвечать

(И снова вместо эпилога, 201* год)

Всему своё время, и время всякой вещи под небом:

время рождаться, и время умирать;

время насаждать, и время вырывать посаженное;

время убивать, и время врачевать;

время разрушать, и время строить;

время плакать, и время смеяться;

время сетовать, и время плясать;

время разбрасывать камни, и время собирать камни;

время обнимать, и время уклоняться от объятий;

время искать, и время терять;

время сберегать, и время бросать;

время раздирать, и время сшивать;

время молчать, и время говорить;

время любить, и время ненавидеть;

время войне, и время миру.

Книга Экклезиаста

Современная цивилизация в силах соединить всё на свете — или, по крайней мере, почти всё. Для неё несколько тысяч километров — пустяк. Набираешь телефонный номер, ждёшь немного — и вот уже твой голос переносится на километры и километры, десятки их, сотни, тысячи — прочь, не то что в другой город, но и вовсе в другую страну. Ты сидишь в шезлонге на балконе гостиничного номера, глядишь на незнакомую тебе столицу когда-то родной страны и расслабленно подставляешь лицо непривычно жаркому солнцу. Здесь, в Заболе, май — жаркий, словно лето, сладкий от цветочных ароматов, медяно-тяжёлый, как солнечный диск на закате. Там, в Москве, тоже солнце — но весеннее, яркое, яростное, и притом пока не пересиливающее остывший зимой воздух; под душем солнечных лучей жаришься — а в шаге от тебя, в тени, кого-то бьёт ледяная дрожь — весеннее двуличие, в эту пору самое яркое, наглое, контрастное. Так странно, такие разные города, такие далёкие и непохожие друг на друга… И тем не менее, не обращая внимания на расстояние, ты зажимаешь мобильный между плечом и ухом, считаешь гудки в ожидании ответа и воюешь с пуговицами форменной рубашки, которые упрямятся и никак не хотят расстегнуться.

И тут очередной гудок вдруг не раздаётся, и ты прежде, чем даже осознаёшь это, перехватываешь трубку, плюнув на пуговицы. Сердце пропускает удары, потом нагоняет, торопится, дыхание прихватывает, и твоё «Христос воскресе!» звучит сипло и скомкано, а вовсе не торжественно.

— Спец? — узнаёт Расточка, и от звуков её голоса становится только хуже. Жара наплывает и душит, птичий гомон сплетается со словами и гудит где-то в голове большим колоколом. Или это благовест отдалённого храма? Пасха… — Воистину воскресе! Ты где?

— Я уже там, — ты глядишь на город, залитый солнцем, словно приторно-сладким мёдом, от которого щиплет горло, и понимаешь, что тебя уже не жарко — бьёт дурной озноб.