История тела. Том 2: От Великой французской революции до Первой мировой войны

Несложно заметить, как натурализм, берущий начало в эпоху Просвещения, приходит к превознесению тех же, по сути, типов поведения, пусть в более светской форме, что исповедовались нравственным богословием в течение всей его долгой и хорошо изученной истории. Медики выступают против слишком бурного наслаждения, что напоминает убеждение святого Августина в угрозе, навлекаемой сладострастием даже на самое выносливое сердце. Богатое прошлое нравственного богословия и запутанная казуистика надолго навязали именно такой взгляд на человека. Тем не менее на первый план истории интересующей нас проблемы выходит Альфонсо Лигуори, сумевший ослабить предшествующий ригоризм, свойственный Кюре из Арса. Благодаря его влиянию взгляды духовенства в XIX веке несколько смягчились, что, впрочем, не поколебало их неприязненного отношения к «супружескому онанизму» и остальным противозачаточным практикам.

3. Эротизм и «похотливость»

Параллельно с этой системой представлений, законы которой мы постарались продемонстрировать, существовала и другая, затрагивающая на этот раз движущие силы желания. Мы имеем в виду все то, что вызывает возбуждение, в частности порнографию; все, что осуждалось и скрывалось за терминами «разврат» и «похотливость». Мужчины той эпохи, по крайней мере представители буржуазии, разрывались между «целомудренными намерениями и действительным распутством»[339]

. Именно эту, вторую сторону чувственности нам и предстоит описать.

Прежде чем обозначить рамки распространенности в обществе таких явлений, как эротизм и непристойность, попытаемся определить, что под ними могло пониматься. Поскольку в первой половине XIX века визуальный спрос на данную сферу был относительно невелик (почти отсутствовал порнографический театр, лишь пара рекламок «девушек на продажу»[340]

и несколько изображающих бордель мизансцен, о которых мы еще упомянем), анализ следует проводить на материале книг и содержащихся в них гравюр. Для этого нам придется ненадолго вернуться в XVIII век, изобретший эротические и порнографические модели, на которые ориентировались авторы — представители последующих десятилетий.

Обращение к этой теме в рамках истории тела в полной мере оправданно, если учесть влияние подобного чтения на психологию людей. Этот эффект имеет прямое отношение к соматической культуре. «В центре образной системы порнографии, предполагающей подглядывание за механически отработанным получением удовольствия, расположены тело, его позы, его слияние с другим телом, а также грубые слова, граничащие с языковыми табу»[341]. «В порнографическом романе, — утверждает Жан–Мари Гульмо, — все сверх меры связано с телом»[342]. Читателю предписывается роль завороженного вуайериста. Описание любовных сцен вместе с жестами и звуками порождает в нем неудержимое физическое желание и вызывает «настоящее телесное расстройство», куда более сильное, чем при чтении сцен ужасов или насилия. Вымысел и реальность тесно смешиваются; порнографическая сцена перестает принадлежать автору: каждый читатель может ее себе присвоить. Текст не только стимулирует физиологическое состояние, но и поддерживает его действие. Поэтому трансгрессия, нарушение, в данном случае осуществляется посредством не столько письма, сколько чтения, что, как отмечает Жан–Мари Гульмо, переворачивает отношения между двумя этими актами.