История ворона

Решительным движением я рисую на стене глаза моей Елены, а потом добавляю тонкие брови, аккуратные губы, царственный нос, изгибы щек и подбородка. Глаза получаются несколько непропорциональными – слишком большими для этого маленького лица. В них читаются бесконечные страдания, страшная боль. Такой миссис Стэнард я сам никогда не видел, но именно так ее себе и представлял по рассказам ее сына, Роба, с которым мы приятельствовали.

«Мне кажется, матушка сходит с ума, – поведал он мне как-то осенью по пути в школу мистера Кларка. Мне тогда было четырнадцать. – Она тронулась умом, точно тебе говорю. Ей очень плохо».

Я запечатлеваю для вечности ее нежные локоны, ниспадающие на лоб, словно цветки гиацинта, но вскоре рука перестает слушаться и начинает вырисовывать совершенно другие волосы – всклокоченные, спутанные. Я рисую Елену обезумевшей, измученной, вовсе не похожей на ту элегантную даму, которая когда-то пригласила меня к себе в сад и стала расспрашивать о поэзии.

– Когда-то я любил женщину, но она, увы, умерла и ее зарыли в землю, – начинаю я таинственным, хрипловатым шепотом. – Жизнь моей возлюбленной была коротка, но по-весеннему светла и радостна. Однажды она пригласила меня в свой сад, и мы с ней сидели вдвоем у дивных, прекрасных лилий.

Тем временем мой уголек уже успел превратить Елену, моего милого ангела, в кладбищенского призрака, восставшего из могилы, и это удивительное превращение напоминает мне о том, что красота тленна, а смерти подвластно всё – и так было и будет всегда. Мне невыносимо видеть ее такой, и потому я добавляю густоты ее бровям, пухлости – губам, а к тонкой шее пририсовываю пышный воротник. Теперь это уже и не миссис Стэнард – не моя Елена! – а кто-то зловещий, чувственный, призрачный…

– А после своей смерти, – продолжаю я, затемняя портрету губы точными движениями уголька, – она пригласила меня на церковное кладбище, посидеть вместе с ней у могилы, заросшей столь же прекрасными лилиями. А потом утащила с собой в мерзлую, страшную кладбищенскую бездну, погасила во мне последние искры жизни, упокоила меня навек под этими дивными лилиями…

Я довершаю рисунок и отстраняюсь от него, чтобы лучше рассмотреть. Пальцы мои перепачканы углем, но на душе становится легче.

Дверь в мою спальню распахивается – это я знаю наверняка, хоть и стою к ней спиной. Порыв ледяного ветра гасит две свечки, а зубы у меня начинают стучать от лютого холода. Отчетливо слышу, как гости мои один за другим изумленно ахают.

– Это еще кто? – спрашивает Майлз неожиданно высоким голосом, и мне явственно представляется выражение бесконечного отвращения, возникшее у него на лице.

Уголек выпадает у меня из пальцев и с глухим стуком ударяется об пол. Я прижимаюсь лбом к стене, решив не оборачиваться. Я и без того знаю – вернее, чувствую, – что на пороге стоит Линор, опустив руки вдоль тела, и вода ручьями струится с ее волос, в которых запутались зеленоватые водоросли, а хрустальное сердце у нее на груди мерцает и пульсирует на черном фоне перепачканного золой корсажа.

Глава 20

Линор

К этой двери меня привел стук сердца моего поэта.

Уже на заснеженном поле, освещенном растущей луной, менее чем в двух сотнях футов от Эдгара, я ощутила какую-то незримую перемену в его душе, и по телу моему пробежал тревожный холодок. Казалось, внимание моего поэта захватила совершенно другая форма искусства – уродливая и колкая. Несмотря на сильную усталость после долгого заплыва, я бросилась в его сторону и вот теперь стою на пороге комнаты Эдгара Аллана По, а хрустальное сердце у меня на груди пульсирует в ритм его сердцу.

Схватившись за голову, я беззвучно кричу, высвобождая душу от тоски по Джейн Стэнард. Воздух пропитывается памятью о ней, и Эдгар вырисовывает на стене ее силуэт резкими росчерками уголька. Я закрываю глаза, и моему поэту, этому сосуду истинной поэзии, вдруг чудится влажный запах ее могилы. Ах, как хочется ему теперь и самому нырнуть за ней в гроб, безвременно погибнуть, задохнувшись под землей! Как отчетливо вспоминаются ему теперь ее светло-каштановые локоны и ласковый голос! Пламя свечи вздрагивает, и Эдгар начинает великолепный прозаический рассказ о своей погибшей любви, о ее могиле, заросшей дивными лилиями… Его голос так тих, а слова полны прекрасной тоски… Во мне тут же вспыхивает восторг. Мне вспоминаются слова Мореллы о том, что подобные мне существа способны преобразиться, стать еще лучше:

«Ты будешь жить в великолепном мире, сотканном из воображения твоего творца, и испытывать невероятное духовное наслаждение, подобных которому ведать смертным не давалось до того!»

И я вытягиваю вперед руки – мне не терпится поскорее прикоснуться к этому миру!

– Упокоила меня навек под этими дивными лилиями… – говорит мой поэт.