История ворона

Днями и ночами я неустанно плыву вверх по течению, к устью реки Риванна. Надо мной парит мой верный проводник – сова. Днем ее широкие крылья золотят лучи солнца, а по ночам луна раскрашивает их серебром. Когда я наконец покидаю воды реки Джеймс и устремляюсь к северо-западу, на Шарлоттсвилль, Морелла поворачивает домой. Мерный плеск речных волн о берег и звуки скрипки, которые иногда удается уловить в зимнем воздухе, слегка утоляют мой голод по искусству. Зачастую голод застилает мне глаза, и я невольно попадаю в рыбацкие сети или сталкиваюсь с крупными – и острыми, как лезвия! – кусками льда.

Иногда я выбираюсь на берег, чтобы немного отдохнуть, и лежу на куче палой листвы, прислушиваясь к биению сердца, зовущему меня издалека, будто звонкий колокол.

Громко колокол звонит, как звонит! Он свободу мне в угоду шумно, радостно сулит!

Нет, клянусь, не утону! Нет, я не пойду ко дну! Пусть дышу я еле-еле, но до цели я дойду, Джоку злому на беду!

«Нет, Джон Аллан, тебе меня не погубить, даже не надейся!» – твержу я про себя и с этими мыслями продолжаю плыть на далекий, гулкий, манящий, мучительный, трепетный стук сердца моего поэта – на этот глуховатый, мелодичный, колокольный звон, что смело звучит в тишине, в тоске по новым историям.

Глава 19

Эдгар

В семь часов на факультете современных языков у меня начинается занятие по итальянскому – его и в самом деле ведет европейский профессор – крепко сбитый немец по фамилии Блеттерман с ярко-рыжими волосами, слегка влажными от пота.

Лекция начинается так бесчеловечно рано, что еще даже не рассвело. Огонь в камине лениво потрескивает и подрагивает – кажется, он тоже устало зевает, как и мы. Комнату освещают свечи и настенные светильники, наполняя воздух едва уловимым ароматом дыма.

– В этом месяце мы будем подробно разбирать творчество итальянских поэтов, – сообщает профессор с резким саксонским акцентом, покачивая круглой головой, по которой бегают бледные тени от свечей.

Какой-то студент с заднего ряда пародирует его речь, высмеивая и без того заметный акцент, отрывистый и гортанный, в особенности звонкую и короткую «з».

Студенты, сидящие рядом, так и покатываются со смеху. Профессор Блеттерман осыпает их градом немецких ругательств и недобро грозит им кулаком, но потом начинает увлеченно писать на доске список итальянских поэтов, которых мы будем проходить. Смешливые студенты тоже грозят ему кулаком, передразнивая его ругань, а кто-то даже швыряет в него ботинок, который отскакивает от доски, подняв облако меловой пыли.

Я склоняюсь над тетрадью и принимаюсь прилежно записывать имена поэтов. Меня так тревожат мои жуткие долги, что я не хочу рисковать и нарываться на исключение за плохое поведение на занятиях. Сплошь все студенты одеты в университетскую форму – одинаковые светло-серые фраки и полосатые брюки, а я сижу в своем привычном черном фраке и коричневых штанах, потому что у меня нет средств даже на одежду.

В животе неприятно урчит. Позавтракать мы сможем только на перерыве, а он будет только в восемь.

В профессора летит еще один ботинок – изящный, черный, начищенный до блеска. Пожалуй, он один стоит дороже, чем набор университетской формы!

Огонек свечи, стоящей на моем столе, подрагивает и клонится в мою сторону.

«Интересно, чувствуют ли они свое превосходство над тобой? – проносится у меня в голове, когда я оглядываю товарищей. – Знают ли они, что ты осиротевший сын актрисы и пьяницы? Чувствуют ли твой бедняцкий смрад? Догадываются ли, что прямо после лекции тебе придется написать в Ричмонд, человеку, который всем сердцем тебя презирает, человеку, который даже не является твоим законным опекуном, и умолять его закрыть все твои долги, чтобы тебя не выдворили отсюда с позором?»

Я сосредотачиваю свое внимание на голосе профессора Блеттермана и молю небо о том, чтобы выжить в этом сумасшедшем доме. Несмотря на весь хаос, царящий в чистых, выбеленных стенах этой аудитории, несмотря на громкие выстрелы, разбудившие меня поздно ночью (кто-то то ли палил из ружья, то ли запускал фейерверк), я, несомненно, с куда большей охотой остался бы здесь, чем вернулся в «Молдавию».

Милостивый Боже, молю, сделай так, чтобы до самого декабря – то есть до конца занятий – я остался здесь!

Довольно быстро у меня появились приятели: Майлз Джордж, Томас Гуд Такер, Уильям Барвелл, Закхей Коллинз Ли и другие. Некоторые из них как-то похвастались передо мной, что быстро бегают, так что теперь после занятий я устраиваю на Лужайке соревнования, и ничего, что она вся завалена снегом и мы то и дело поскальзываемся.