История всемирной литературы Т.1

Построенная таким способом речь могла трогать, убеждать, увлекать слушателей, вполне соответствуя обстановке суда, где не было ни прокурора, ни адвокатов, а исход тяжбы зависел от того, сколь умело говорили перед судьями истец и ответчик. Судей было несколько сот, и этот массовый характер аудитории определял основную линию развития красноречия как словесного искусства: оратор все время искал новые средства эмоциональной экспрессии и черпал их прежде всего в эпической поэзии, которую хорошо знал любой грек.

Поэтическими по своему происхождению были, например, такие ораторские приемы, как повторение общих мест (топосов), кочующих из речи в речь, или этопея (воспроизведение характера) — обрисовка типа, выделяющая лишь общие, характерные для целой категории людей штрихи и опускающая все частное, индивидуальное, — прием, знакомый, по-видимому, уже сицилийской риторике.

Софистическая педагогика превратила эти естественно сложившуюся тенденцию в нормативные правила и тем в огромной мере повысила выразительные возможности ораторской прозы. Горгий и Фрасимах не только продолжили дело Корака и Тисия, составив новый свод образцовых речей и новое руководство, но и существенным образом изменили само звучание ораторской речи, внеся в нее упорядоченную плавность и ритмичность. Существует рассказ, что в 427 г. до н. э. Горгий, выступая в афинском народном собрании как посол сицилийского города Леонтин, поверг своих слушателей в изумление неожиданным благозвучием своей речи, полной аллитераций, ассонансов, повторов, поэтических слов и фигур, антитез и аналогий. Нововведение Горгия заключалось не в придумывании этих приемов — они были хорошо известны задолго до него, — а в той организации словесной ткани, которой он достигал с их помощью. Противопоставление понятий и связанная с этим игра словами превращались у него в членение речи на симметричные отрезки с сознательно подобранной созвучной концовкой. Равновесие частей придавало речи в целом предельную ясность.

Если Горгий ввел фигуры речи (антитезу, равночленность — «исоколон» и созвучие окончаний — «гомойотелевтон»), то Фрасимах «изобрел» период, сложную синтаксическую конструкцию, известную в греческой прозе и до Фрасимаха, но превращенную им в художественное средство, придающее речи ясность, ритмичность и законченность. В софистической прозе период получил членение на отрезки (колоны), в которых естественное дробление речи на такты использовалось для смысловой дифференциации. Колонам придавалось ритмическое строение, они приобретали плавность стихотворной речи, не образуя, однако, в своей совокупности строгой метрической системы стиха. Таким путем вырабатывался особый стиль литературной аттической прозы, средний между выспренным языком поэзии и небрежностью обиходного разговора. Софисты, как никто другой, чувствовали эмоциональную силу искусно оформленной речи. Главным направлением их работы был стилистический эксперимент, проба разных словесных возможностей в обработке одной и той же темы, опыт игры со словом безотносительно к предмету речи. Их лозунгом стало «делать слабый довод сильным и сильный слабым».

Сознание софистов, что они открыли внутри языка новый источник убеждающей энергии, независимой от предмета, о котором говорится, но заключенной в самых словесных приемах, лучше всего выразил Горгий, поместивший в своей речи-образце «Елене» восторженное прославление «обманного слова»: «Слово — властитель великий, а телом малый и незаметный; творит оно божественные деяния, ибо способно бывает и страх пресечь, и горе унять, и радость вселить, и жалость умножить. Я покажу, как это бывает на деле. Видимость — вот что убеждает внемлющих. Поэзию всю я зову и считаю мерной речью. В тех, кто ее слушает, проникла страшная дрожь, многослезная жалость, щемящая тоска; удачи и несчастья чужие душа, подвигнутая словами, переживает как свои собственные. Скажу теперь еще и о другом. При помощи слов боговдохновенные песни — заклинания привлекают наслаждение и отвлекают огорчение. Сила заклинания, соединенная с мнением, душу прельщает, чары же преображают ее. Два дела у колдовства и волшебства: душу оплести, мнение обмануть. Сколькие скольких и во скольком убедили и убеждают лживыми речами! Если бы все обо всем прежнем помнили, о настоящем знали, о будущем догадывались, то не была бы подобна до такого подобия речь у тех, кому теперь трудно вспоминать прошлое, рассматривать настоящее и предрекать грядущее, поэтому большинство людей, рассуждая о большинстве вещей, в душе своей руководствуются мнением. И мнение, само обманчивое и неверное, окружает прибегающих к нему счастием столь же обманчивым и неверным» (8—14).