История всемирной литературы Т.5

В европейской философии от Локка до Канта идея разума была одной из самых плодотворных. Это был главный критерий в оценке и осуждении феодального миропорядка у Вольтера, Дидро, Лессинга. Нетрудно убедиться, что носителями разумного начала были и Робинзон у Дефо, и Гулливер у Свифта, и Натан у Лессинга. Гете не ограничивается метафизическим воплощением разума — он изображает своего героя в сложном процессе познания истины.

История Фауста начинается с того, что он восстает против старой, схоластической науки. Он отвергает мертвое знание — для него это «хлам и тлен». В решительности и бескомпромиссности такого отрицания ощущается дух революционной эпохи.

Проблема познания в «Фаусте» неотделима от мысли о судьбе человека. Именно о достоинстве и призвании человека идет спор в «Прологе на небесах». В речи Мефистофеля человек принижен, низведен до уровня мелкой твари.

Ни дать ни взять кузнечик долгоногий,

Который по траве то скачет, то взлетит...

(Перевод Н. Холодковского)

За этими словами стоит целая эпоха христианского смирения и покорности и связанная с нею концепция, обезоруживающая человека перед лицом природы, а главное — перед всеми силами, которые противодействуют его росту и движению вперед. И примечательно, что жребий кабинетного, оторванного от жизни ученого Гете также считает приниженным. «Я равен червю, который копошится в пыли», — в отчаянии восклицает Фауст, когда убеждается в своем бессилии сравняться с Духом Земли.

Не я ли замкнут в комнате моей,

Где сотни полок вдоль но стенам виснут?

И хламом, тысячами мелочей

В мир, молью съеденный, не я ли втиснут?

Здесь обрету ль, что нужно мне?

Из тысячи ль томов узнать мне надо,

Что люди всюду плачут в тишине,

А двум ли, трем ли жизнь была усладой?..

(Перевод В. Брюсова)

Казалось бы, социальные вопросы не стоят в центре трагедии. Как выясняется, Фауст глубоко озабочен людскими страданиями. И судьбы страждущих, и мысль о помощи им — один из критериев в оценке схоластической науки и в поисках путей к подлинному познанию мира. В сцене «За городскими воротами» живописная картина весеннего народного праздника также нужна поэту не только для того, чтобы передать колорит эпохи, — Гете смело вписывает сюда образ Фауста, вводит его в круг крестьян. И когда возле Фауста собирается народ и старый крестьянин благодарит ученого за помощь во время эпидемии, утверждается важный критерий подлинной науки: она призвана служить людям. Фауст взволнован: он ведь знает, что эти почести не заслужены им — наука была бессильна против страшной болезни. Именно в этой сцене острее всего раскрывается антитеза между Фаустом и Вагнером. Вагнер не понимает ни волнений Фауста, ни его стремлений, ни его думы об ответственности перед народом:

Нет, что мне крылья и зачем быть птицей!

Ах, то ли дело поглощать

За томом том, страницу за страницей!

(Перевод Н. Холодковского)

По адресу одного политического деятеля В. И. Ленин сказал, сравнивая его с Вагнером: «...педанты не умеют думать, они умеют запоминать, могут затвердить...» (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 40, с. 137). В идеологии самого Просвещения было немало метафизики, догматической защиты отдельных положений. Тем значительнее замысел Гете осудить проявления догматизма в любой форме.

В «Прологе на небесах» Господь (не имеющий, конечно, ничего общего с каноническим христианским богом), отвергая человеконенавистнические наветы Мефистофеля, все же «прикрепляет» Мефистофеля к Фаусту:

Слаб человек: покорствуя уделу,

Он рад искать покоя, — потому

Дам беспокойного я спутника ему:

Как бес, дразня его, пусть возбуждает к делу!

(Перевод Н. Холодковского)

Мефистофель — антагонист Фауста, но такой, без которого движение Фауста вперед было бы невозможно. Истина рождается в процессе диалектического развития, в борьбе двух противоборствующих начал — это было открытие Гете, но открытие не умозрительное, а претворенное в художественные образы. При этом Гете считал, что его собственное «я» вложено не только в Фауста, но и в Мефистофеля.

Значимость образа Мефистофеля ощутимо подчеркнута на протяжении обеих частей трагедии. Фантастическая фигура духа отрицания выписана так колоритно и по-своему индивидуально самобытно, что стала одной из коронных ролей в репертуаре многих выдающихся актеров.