История жирондистов Том I (с оригинальными иллюстрациями)

Король был раздражен непрошеной помощью, которую ему предлагали. «Чего хотят эти люди? — говорил он Бозу. — Не сделал ли я уже всего того, что они мне советуют? Не выбирал ли я министрами патриотов? Не отвергал ли я иностранную помощь? Не отрекся ли я от своих братьев? Наконец, со времени принятия конституции, не более ли я верен присяге, чем сами партии?»

Вожди жирондистов, еще колебавшиеся между республикой и монархией, этими способами испытывали прочность власти то у Собрания, то у короля и были готовы завладеть этой властью, где бы ее ни нашли. Не находя власти на стороне короля, они решили, что безопаснее подрывать трон, чем упрочивать его, и стали переходить на сторону восстания. Дюмурье, поставленный между королем и жирондистами, видел, что со дня на день недоверчивость к нему возрастает; честность его была столь же подозрительна, как и патриотизм. При вступлении в министерство Дюмурье воспользовался своей популярностью, чтобы испросить у Собрания сумму в шесть миллионов на секретные фонды. Назначением этих фондов был подкуп иностранных кабинетов с целью отделить доступные подкупу державы от коалиции и посеять зародыш революции в Бельгии. Дюмурье один только знал, по каким каналам потекли эти миллионы. Состояние Дюмурье, обремененное долгами, привязанность его к увлекательной женщине госпоже де Бовер, близкие сношения с людьми безнравственными и лишенными принципов, слухи о произвольных действиях министерства, относившиеся если не к самому Дюмурье, то к его доверенным лицам, — все это омрачало его достоинства в глазах госпожи Ролан и ее мужа. Добродетелью демократов служит неподкупность. Жирондисты, люди античного мира, боялись даже тени подобного подозрения; легкомыслие Дюмурье в этом отношении не нравилось. Жансонне и Бриссо сделали ему внушения на этот счет у Ролана. Сам Ролан воспользовался авторитетом своего возраста и суровостью своих принципов, чтобы напомнить Дюмурье, что общественный деятель обязан служить примером революционным нравам. Военный человек обратил упрек в шутку: он отвечал Ролану, что обязан отдать нации свою кровь, но не обязан жертвовать ей ни своими вкусами, ни любовью, что он понимает патриотизм как герой, а не как пуританин.

С тех пор Дюмурье перестал бывать на собраниях у госпожи Ролан. «Наступила минута избаавиться от Дюмурье, — горячо говорила она своим друзьям. — Я знаю, — прибавила она, обращаясь к мужу, — что ты не унизишься ни до интриги, ни до мщения; но помни, что Дюмурье должен питать в своем сердце злобу против тех, которые его оскорбили. Если уж решились делать такие упреки подобному человеку, то надобно поразить его или ждать самому удара».

Дюмурье, проницательный взор которого заметил позади жирондистов партию более сильную и смелую, начал с этих пор сближаться с вождями якобинцев.

Дантон и Дюмурье должны были сойтись как по сходству своих пороков, так и по сходству своих нравственных свойств. Опьянение действием было для Дантона, как и для Дюмурье, потребностью натуры; революция была для них полем боя, неистовство которого и очаровывало их, и возвышало.

Зародившийся между Робеспьером и Бриссо антагонизм с каждым днем ожесточался все больше. Заседания клуба якобинцев служили постоянной ареной борьбы и примирения этих двух людей. Равные по силе в глазах нации, равные по таланту на трибуне, они опасались друг друга во время самих нападок. Они уважали друг друга, продолжая наносить друг другу оскорбления, но это уважение лишь еще глубже грызло их сердца.

Все это возбуждение раздора, соперничества и злобы кипело на апрельских заседаниях. Умеренные конституционисты оказались жертвой, которую каждая из двух партий приносила на алтарь зависти, подозрений и гнева патриотов. Редерер, умеренный якобинец, обвинялся в посещении обеда фельянов, друзей Лафайета. «Я обвиняю не только Редерера! — кричал Тальен. — Я порицаю Кондорсе и Бриссо! Изгоним из нашего общества всех честолюбцев».

«Скоро настанет час, когда с изменников падуг маски, — сказал в свою очередь Робеспьер. — Я хотел бы, чтобы в этот день меня слышала целая Франция: я хотел бы, чтобы преступный глава этих мятежей Лафайет присутствовал на этом заседании со всей своей армией. Я бы подставил этим солдатам свою грудь и сказал: „Разите!“ Эта минута стала бы последней и для Лафайета, и для партии интриганов».

Затем встал Фоше и извинился за свои слова о том, что Гюаде, Верньо, Жансонне и Бриссо могли бы с пользой для отечества возглавить правительство: жирондисты мечтали о протекторе, а якобинцы — о трибуне во главе правительства.

Наконец на кафедру поднимается Бриссо. «Я выхожу на свою защиту, — заявляет он. — Каковы мои преступления? Говорят, что я назначал министров. Без сомнения, слишком большую власть жалуют мне люди, которые думают, что я в состоянии диктовать законы дворцу в Тюильри. Но если бы даже и так, то с каких пор стало преступлением вверять интересы народа в руки его друзей?