Истребитель

Мермоз, который был даже слишком галантен и обращался к ней, словно к дитю неразумному, пояснил, что им движет жажда первенства, вполне естественное тщеславие, что мужчины всегда стремились таким образом заявить о себе, что раньше это были рыцари, а потом тореадоры, – он даже напел из арии Эскамильо: «Et songe bien, oui, songe en combattant qu’un œil noir te regarde, et que l’amour t’attend, Torе́ador, l’amour, l’amour t’attend!» Говорил он, как если бы давал интервью газетчикам.

– А меня, – сказал Волчак несколько агрессивней, чем хотел бы, – личная слава меньше занимает, меня занимает моя страна и ее первенство, ее слава. Нельзя сказать, чтобы меня вовсе уж не радовало, когда на улицах здесь узнают, и вообще, дурак только не любит славу. Но все, что надо мне лично, у меня уже есть.

Мермоз покивал, давая понять, что условности соблюдены.

– Меня, – сказала Аля, искренне волнуясь, – занимает не совсем это. Я имела в виду, испытываете ли вы особенные ощущения, когда достигаете такой, знаете, небывалой скорости или когда поднимаетесь на особую высоту. Я читала Экзюпери, «Южный почтовый» и «Ночной полет», он пишет, что совсем другие чувства…

– Экзюпери? – переспросил Мермоз. – Я летал с ним, сперва в почтовых рейсах, потом в Бразилии… Он неплохо пишет. Но писатель он лучше, чем летчик… У Экзюпери, когда он летает, черт-те что в голове.

– Он у нас был, – сказал Волчак, – на самолете-гиганте летал, на «Горьком». Не управлял, в гостях был. Но так, по отзывам, он понимает… Просто, Аля, там, когда летишь, – там про особое чувство не думаешь. Ну, думаешь иногда, что очень большая страна. Как океан и даже больше. Но вообще, все больше за приборами следишь…

– Все это, – сказал Мермоз, – для посредственных летчиков. Вся эта лирика.

Волчак одобрительно кивнул.

– Раньше, – продолжил Мермоз, – думали, что для человека скорость в семьдесят километров смертельна. Что кровь закипит. Ну не дураки? Потом – что двести километров человек уже не выдержит. А сейчас есть самолеты, делающие шестьсот, и это не предел. Я знаю, мне говорил конструктор еще в двадцатые, что и тысяча километров в час не предел, хотя это близко к скорости звука, а быстрее собственного звука самолет вряд ли может лететь… Или по крайней мере, мы не знаем, что там будет с мозгами, возможно, они и вскипят. Но человек, подсказывает мне мой опыт, чрезвычайно выносливая машина.

– Просто, видите ли, у нас был друг дома, – простодушно поясняла Аля. – Он часто приходил к моей матери, учился у нее писать стихи. Он погиб в метро, под поездом, глупо. А ходил всегда в горы, в Альпы, и говорил, что на большой высоте все другое. Там эйфория.

– Это может быть просто от недостатка кислорода, – прозаически заметил Волчак, – или от белизны. Но в самолете же маска. Задохнуться не дают. Нет, альпинисту не надо столько всего контролировать. Мы себя там держим – знаешь как? Там не до этого всего.

– Человек на большой высоте, – сказал Мермоз философически, выпив стопку зеленой какой-то дряни, – может возгордиться. Это да, это возможно. Тут самое главное – не начать мечтать, что ты уже все, что ты уже выше всех…

– Но чтоб нам не возгордиться, о себе не возмечтать, поспешим оговориться, – добавила Аля, не удержавшись.

– Ну, у нас не очень-то позволят нос задрать. Мы все-таки в коллективе, – сказал Волчак. – Я не сам по себе взлетел, я всегда помню, кто меня поднял.

– Если вы имеете в виду конструкторов, – сказал Мермоз, который ничего толком не понял, – то здесь у меня как раз претензии. Наши самолеты пока хуже наших летчиков. Мне не нужны от самолета ни сверхвысокие скорости, ни благородство форм, ни даже полная автоматизация управления. Мне нужно одно: надежность. Это единственное требование к самолету, а наши конструкторы не желают этого понимать. Ваши машины производят впечатление много большей надежности. Вы привезли интересные образцы, вообще, выставка показала, что главным направлением всего поиска в мире стала авиация. Мы заняты делом первоочередным. И если я знаю, допустим, что у вас многого еще не хватает, в смысле вещей или еды, то вы правильно делаете, что вкладываетесь в самолеты. Тот, у кого сейчас хорошие самолеты, тот будет получать впоследствии и еду, и все.

Волчак кивнул.

– Я не про конструкторов, – произнес он. – Я понимаю, что летаю от имени народа. Это вот действительно интересное чувство – когда тебя словно держит в воздухе весь народ.

Аля перевела «дыхание всего народа», так было поэтичнее.

– Что касается народа, – заметил Мермоз, опорожнив еще один стаканчик (тут это называлось пти-вер), – то ему, по-моему, совершенно это все не нужно. На народ оглядываться – безнадежное дело, никто из великих не думал о народе. Ленин, например, не думал, хотя про него говорил. Народу ничего не нужно, кроме как bouffer. Народу не интересно, как я летаю. Народу интересно смотреть, как я буду падать, но надеюсь, что народ этого не увидит.