Истребитель

Аля никак не могла перейти на «ты» с Волчаком, хотя он уже и забыл, что церемонно выкал ей сперва. Она была теперь для него свой парень. Она пыталась объяснить ему главное и не могла. В отличие от других русских, в том числе писателей, приезжавших на конгресс в прошлом году, он почти ничего не покупал, не просил Алю помочь ему с выбором подарков жене, купил только смешной теплый комбинезончик дочери и коробку с железной дорогой для сына, все это приказал доставить в отель, расплачивался без сомнений, словно вообще не был стеснен в средствах – ни дома, ни здесь. Да у нас все есть, объяснял он, что мне здесь покупать, жена у меня не тряпичница.

Аля пробовала ему рассказать, почему вчерашний разговор Волчака с Мермозом был ей так важен и в некотором смысле необходим. Понимаете, повторяла она, вы как бы летаете на разном топливе. Подождите, я объясню. Он поднимается на своем «я», оно у него замечательное и выдающееся, но его толкает вверх эта тяга везде утверждать себя, быть лучшим, быть единственным. Вас толкает другое, вам хочется принадлежать к лучшей стране, в перспективе, страшно сказать, тоже единственной. И я думаю – хотя кто я такая, но имею же я право, в конце концов? – что ваше топливо лучше, что ваше топливо безопаснее. Потому что – вот сейчас главное – потому что вам ведь все это нужно только для разгона. Как взлетная полоса. И оторваться от страны еще можно, но оторваться от себя нельзя… Поэтому Мермоз ограничится рекордами. А вы можете взлететь гораздо выше, но для этого надо в конце концов…

Она не решилась договорить, да и не могла сформулировать. Волчак рассеянно кивал, не очень понимая, о чем она. Девушка она была явно своя, но выражалась путано. Ей надо было мужа хорошего, и лучше в Москве, а еще лучше на Волге. Он так прямо ей и сказал. Они посмотрели Пантеон, Дом инвалидов, Триумфальную арку. Аля устала, побледнела, потому что Волчак ходил очень быстро. На прощание он сказал ей, чтобы она в Москве, когда приедет, ему позвонила – вот телефон.

А буквально месяц спустя она прочла в газетах о гибели Мермоза, который на гидроплане «Южный крест» вылетел в море. У него барахлил мотор, техники посоветовали менять, а он сказал: нет времени ждать и улетел после быстрого и поверхностного ремонта. Четыре часа спустя от него пришла радиограмма, что мотор отказал, – и тут же прервалась, и больше его никто никогда не видел. Аля сразу вспомнила слова о том, что совершенно нет времени, и о том, что у Мермоза плохое топливо. Мермоз теперь улетел несравненно дальше, он был теперь в тех сферах, про которые она читала Волчаку:

Но – сплошное легкое —Сам – зачем петля

Мертвая? Полощется…Плещется… И вот —Не жалейте летчика!

Тут-то и полет!

Волчак ничего не понял, конечно. Она сама не очень понимала. Но эти строчки были хороши, похожи на смерть, о которой говорили. Мать давно перестала быть понятной и давно перестала этого хотеть, и то, что ей казалось теперь поисками совершенства, было уже бессмыслицей. Но пока она эту бессмыслицу сочиняла, безумие ей не грозило.

Ну, подумала Аля, Волчак-то не такой. Волчак будет летать еще долго. Вопрос – где приземлится?

10

Вскоре после возвращения Волчака из Парижа у Бровмана случился заход в соседнюю область – тоже техническую, но из другой сферы. Он посетил профессора Брюхоненко, изобретателя первого в мире искусственного сердца, называвшегося скромно и почти авиационно – автожектор, среднее между инжектором и автожиром. Отправил Бровмана к нему Корнилов, редактор научного отдела. У тебя имя, сказал Корнилов, с тобой поговорит.

Орешек оказался действительно тверд, долго молчал в трубку, наконец произнес: имя ваше мне известно, конечно… но все-таки разрешите – я посоветуюсь. С какой инстанцией он советовался, не с самим ли Богом, которого, кажется, видел вблизи, Бровман так и не узнал, но когда через три дня перезвонил – Брюхоненко сказал: приезжайте, в вашей порядочности я убедился. Как он там убеждался в порядочности, с кем говорил или просто перечитывал статьи, осталось покрыто мраком.