Истребитель

Тут в риторике Волчака появилась интересная черта: он стал все время говорить о смерти, словно возмещая таким образом недостаток новых подвигов. В клятве депутата он сказал, что готов служить Родине вообще и своим избирателям в частности, пока глаза видят линию горизонта, а рука держит штурвал. Несколько раз он повторил на митингах, что готов скорее умереть, чем отступить. Наконец, на кремлевском банкете в честь возвращения папанинцев случилось неописуемое. Сталин был благодушен, немного поигрывал в старика, хотя выглядел превосходно, лучше всех вождей, – атмосфера застолья, видимо, бодрила его. Он говорил нарочито тихо, иногда посмеиваясь дребезжащим смешком. Товарищ Волчак, сказал он, исключительный человек, таких летчиков мало в мире, может быть, нет больше. В Америке спрашивали – сколько он стоит? Нет таких денег, товарищи. Мы героев в деньгах не оцениваем. Другим непонятно, когда мы спасаем героев. Один ледокол послали, другой, третий послали, послали бы четвертый, если бы надо было. Европейско-американский критерий прибыли мы, товарищи, похороним в гроб. За это выпьем, товарищи! (Выпили.) Возвращаясь к товарищу Волчаку. Советские люди не должны заискивать ни перед кем. Он правильно, товарищи, дал понять американцам и французам: нет таких миллиардов, в которых можно было бы исчислить нашего героя! Нет таких ценностей, в которых можно было бы его оценить! И мы не должны пресмыкаться, не должны заискивать, мы должны дать понять, что русскую силу не с чем сейчас сравнивать, товарищи!

Волчак встал и сказал: прошу слова. Не дожидаясь разрешения, он заговорил: товарищи! За Сталина умрем! Все умрем за Сталина! (Он был уже, говоря по-народному, хорош, но и в самом деле хорошел в этом состоянии: русый чуб свешивался на потный лоб, лицо краснело и как бы озарялось.) Сталин со смешком заметил: не думаю, что следует перебивать оратора. Волчак покраснел еще гуще и сказал: чисто в порядке добавить… Не думаю, ласково сказал Сталин, что вам надо добавить, товарищ Волчак. Зарядько норму знает! – напомнил Волчак, и все грохнули. Мы все умрем за Сталина, повторил Волчак со страшной жертвенной энергией, мы все умрем! Много ума не надо, чтобы умереть, мягко сказал Сталин, и зачем молодым атлетичным людям умирать за старика? Нет, клянемся, закричал Волчак, клянемся! Я уверен, что никто из нас не хотел бы пережить Сталина. Мы клянемся, что будем драться за Сталина так, как даже он сам не знает как! Я призываю, прошу, пусть сейчас выйдут ко мне – вот те, кого я здесь вижу: Водопьянов, Громов, Ломаков, Дубаков, Юмашев, Данилин! Идите все сюда! Я призываю прийти, и сказать, и поклясться: если надо будет руку отдать – отдадим руку! Если ноги отдать – отдадим ноги! (Все стали поеживаться, происходило нечто не совсем привычное; от таких экстазов шаг до внезапного членовредительства, никто не знал, на что способен Волчак от избытка чувств и в какой степени он сейчас наигрывает, а в какой искренне ярится.) Если надо будет головы отдать – головы отдадим! (Летчик без головы, подумал Бровман. Майн Рид. Все-таки немного чересчур.) Отдадим все за Сталина! Сталин встал и еще ласковей спросил: сколько вам лет, товарищ Волчак? Тридцать три, ответил тот смущенно. А мне пятьдесят восемь, скоро будет пятьдесят девять. Сто́ит ли в тридцать три года так хотеть умереть? Надо жить, надо работать во всех областях нашей жизни, надо радоваться и петь, товарищи, а умирать не надо. Я предлагаю выпить за то, чтобы мы работали, как товарищ Волчак, чтобы мы жили, как товарищ Волчак, а умирают пусть империалисты, о них никто не пожалеет, а наследники даже обрадуются. Дружный хохот покрыл эти слова, все выпили, и многим казалось, что Волчак испортил себе всю перспективу; но эти многие ни черта не понимали. Это был самый высокий, самый умный взлет Волчака.