Истребитель

Гриневицкому было, однако, обидно, что он никого не вывез на Большую землю, и в тридцать пятом настал его золотой шанс: беспосадочный трансарктический в Сан-Франциско. Это была вовсе уж стыдная история: много было шуму, и выпустили марку, ставшую теперь раритетом, ибо марка есть, а перелета не было. Случилась глупость, которую менее щепетильный человек проигнорировал бы, а более знающий разгадал: после двух тысяч км в кабину потекло масло. Гриневицкий вернулся и посадил машину в Кречевицах. Тут сорвался и даже, по слухам, визжал. Наорал на техников, которые до шести утра дежурили, ожидая, пока он вернется, – требовал немедленного осмотра и сразу результатов, в результаты не поверил, замахнулся на добрейшего Сашку Силантьева, но сдержался. Уж это бы ему с рук не сошло, мы не в Америке. Оказалась ерунда – перелили масла, вот оно и потекло, Гриневицкий в этом убедился сразу же на крыле. Летели с Дубаковым, масло лилось из дренажной трубки, и Дубаков сдержанно сказал, что ладно, решение правильное, мало ли, – хотя оба понимали, что поломка не фатальная и Гриневицкий, переосторожничав, сорвал важный полет. В тот самый миг, как он это понял, случилась трагикомическая вещь, какие он словно притягивал: у них в крыле были две ракеты на случай вынужденной, они возгорелись – от перегрева, что ли? – и отсалютовали несостоявшемуся рекорду. От этого вспыхнуло крыло, Гриневицкий стал с отвагой отчаяния сбивать курткой пламя, Дубаков кинулся к нему – слава богу, подъехали красноармейцы и брезентом удушили пламя. Тут же, ночью, прибыла правительственная комиссия.

На Политбюро Гриневицкий не скрыл, что теоретически можно было бы лететь дальше, но Хозяин утешал и похвалил: сберег машину, сберег людей! Словно утратив остатки самоконтроля от этой ласки, Гриневицкий тут же, на самом верху, заявил, что виноват во всем Антонов, что он вредитель и намеренно дает поврежденные машины. Антонов, при котором это все было, очень спокойно сказал, что машина была в совершенной исправности, а пилотам следует проститься с барскими привычками и лично контролировать предполетную подготовку. Гриневицкий настаивал, пришлось Хозяину сказать: товарища Антонова наказать всегда успеем, без ошибок не бывает движения, что-то такое. Антонов потом ничего Гриневицкому не сказал, вел себя ровно, но все же всё знают. На кремлевском совещании произносить слово «вредительство» – это в тридцать пятом году было свинство. На шляхтича стали смотреть косо.

2

Реабилитировался он, только перелетев через год из Лос-Анджелеса в Москву на поплавковом самолете, но с Америкой вообще вышла глупость. Хозяин ему сказал: что же, нам средств не жалко, если в распоряжении наших летчиков не имеется сегодня достойного аппарата – приобретите его у тех, кого считаете лучшими. Гриневицкий мог сказать: да что вы, лучшие, безусловно, у нас, нужно дать только шанс и, может быть, сменить некоторых конструкторов… но он не сказал, то есть как бы скрыто согласился с тем, что у американцев лидерство. Наверное, будь он интриган… но его, человека прямого, интересовала только личная победа. Его командировали, как, в сущности, бывало тогда сплошь и рядом: американцы приезжали к нам и строили тут, что разрешали, а мы летали к ним и выбирали технику. Была целая мода ездить к ним и писать потом очерки про то, что люди они в целом неплохие, им бы только социалистическую организацию производства! И Грин поехал и три месяца там изучал предложения, и выбор его пал на моноплан «Вульти».

Это был странный выбор. Гриневицкий за полгода до этого говорил, что на одномоторнике через полюс летать бессмысленно, а тут запросил именно одномоторник, машину тридцать второго года с прекрасной, нет слов, аэродинамикой, весь из легких сплавов, восемьсот девяносто лошадей, скорость до трехсотпятидесяти, два бака суммарной емкостью под восемьсот, трехлопастный винт. Напрасно ему говорили, что есть машины устойчивей, он никого не слушал, подавай ему «Вульти». Два месяца доводили: в салон вместо кресла впихнули дополнительный бак, на крылья поставили антиобледенители «Гудрич», два цельнометаллических поплавка, в подарок заменили радиокомпас – «Фэйрчайлд», то есть волшебное дитя, заменили на «Лира», то есть престарелого короля. Все это время Грин раздавал интервью, позировал, ходил по Сан-Франциско, посетил город Себастопол, вообще подробно ознакомился с русской Америкой и отдельно зашел на Русские холмы, где приобрел в легендарном букинистическом книгу по-польски, там и такая нашлась, «Mgła», он сказал, детектив. В Америке его полюбили – чувствовали сжигавшую его манию первенства, обычную для американского героя; впрочем, наших героев там вообще любили.