Истребитель

Ну и конечно, очень быстро все задвигалось. Бывший командир его отряда и командир его звена приехали из Питера, примчалась жена, вынесла от него прошение о помиловании – тайно, конечно, но надзиратели его не досматривали. Прошение попало к Калинину. Староста уже про Волчака знал – откуда-то про него все знали – и решение принял соломоново: из армии демобилизовать, поскольку с казарменной дисциплиной данный выдающийся пилот не справляется, но от наказания освободить, хватит с него пережитого. Устроили в Осоавиахим катать желающих на юнкерсе, но Громов, услышав про всю эту катавасию, стал ходить по инстанциям. Громов был уже в фаворе, к тому же, что всегда помогало в карьере, серьезно занимался спортом – не для здоровья, по-любительски, а так, что доборолся до чемпионства в тяжелом весе. Эти связи были крепче любых профессиональных, и Громов дошел до Имантса. Имантс сам летал довольно прилично, с двадцать девятого имел квалификацию пилота, сам вылетал на инспекции, и это как-то к нему располагало, хотя в общем он заработал репутацию зверя – зверя настолько, что во времена своего комиссарства в Орловском округе именно за зверство был выведен в резерв. Но с Громовым они ладили, вместе летали, играли в футбол, до которого Имантс был охотник, – и Громов отправился просить. Нельзя бросаться такими парнями, внушал, прикиньте (он никогда не тыкал начальству, хотя бы и играл с ним в футбол), этот Волчак мог пролететь между двумя деревьями, поставив машину на бок! Это излишне, покачал головой Имантс, но пообещал принять меры. Мужик башковитый, несмотря на крайности, резонно решил, что держать такого летчика в армии – значит подавать дурной пример и тормозить его лучшие склонности; пусть он рискует там, где риск оправдан, – и Громов сказал потрясенному Волчаку: ничего не обещаю, но пиши рапорт в научно-испытательный институт ВВС, там тебе самое место. Волчак написал рапорт в обычных выражениях – глубоко осознав и т. д., не мыслю себе жизни вне военной авиации, не щадя себя, готов, и если понадобится, то отдам все и даже больше… – короче, его зачислили, и это было лучшее решение для всех.

Там оказался, к примеру, его однокашник по теоретической школе Максимов, прелестный человек, которого Бровман не застал, но о котором не слыхивал ничего плохого – вообще ничего, ни разу. Волчак поначалу, естественно, стал Максимова ломать, – и рассказывали, что это было восхитительное зрелище. Волчак шел на И-5, Максимов – на И-4, оба выполнили положенное, и тут Волчак на Максимова попер. Для начала спикировал прямо на него, тот разозлился, вывернулся, атаковал – и это средь бела дня, во время испытаний, пока другие машины заходили на посадку, шарахались и вынуждены были идти на второй круг! Бровмана там не было, а как бы ему хотелось там быть и как представлял он этот день – в конце марта бывают такие: мягкая синева, золотистый закат, и понятно, что все уже повернуло на весну, все наблюдает за нами ласково, смотри ты, выжили, опять у нас получилось! И в этом мягком мартовском небе на московской окраине, над талым снегом, бросаются друг на друга двое: стоит рев, визг, один свечой вверх, другой бочку – комендант аэродрома выбежал, орет, да кто ж его слышит! Четверть часа продолжалось это безумие, столкновение казалось неизбежным, но в какой-то момент Волчак пристроился к Максимову, поняв его, может быть, телепатически, и они парой, строго параллельно, проделали петлю Нестерова и павами зашли на посадку. Это было началом единственной, может быть, дружбы в жизни Волчака. Они вышли из машин и пошли докладываться Пуржанскому.

Пуржанский, человек холодный, только что предполагал увидеть их уже, как он это называл, плюшками, но быстро сориентировался.

– Слабо! – сказал он с легкой брезгливостью. – Нет напора, нет нерва. Дозаправиться и повторить, не мешая другим. Высотой не ограничиваю. Проявляйте инициативу, а когда в следующий раз захотите спарринговать, ставьте меня в известность, я буду приветствовать, – добавил он, не удержавшись от трехэтажной тирады. Все трое были приятно ошеломлены.

– Такую жизнь, – сказал Волчак, – я понимаю.

2