Истребитель

Бровман как раз, часто консультируясь с героем, писал о нем брошюру и знал основные вехи этой канонической судьбы. Начиналась она с тюрьмы. Знаменитые романы прошлого века почти сплошь начинались в салоне и кончались на каторге или войне – других декораций, собственно, и не было; нынешние биографии начинались, напротив, в тюрьме, а кончались в салоне. Салоны уже опять появились. Если для школы будут выпускать серию диапозитивов – или диафильмов, как это называлось с 1934 года, – первая картинка будет такая: двадцать девятый, двенадцатая камера брянской тюрьмы, Волчак ходит взад и вперед, в тысячный раз проигрывая ту аварию при перегоне звена истребителей из Гомеля в Брянск. Вины его не было, наказать решили показательно. Он вел звено, снизился, отрабатывая бреющий полет, – как пояснял на суде, истребитель обязан отрабатывать бреющий на предельно малых высотах, – и не учел проводов, и два самолета врезались, без жертв, но поломались серьезно, не говоря уже о порванных проводах.

Тут ему припомнили и Троицкий мост, под которым он летал на глазах у всего Ленинграда, и дрязги с местным командованием, и намеки на вредительство – Волчак с первых дней в Брянске об этом заговорил, но слова «вредительство» еще не было, это еще называлось «контрреволюция». Тогда все было контрреволюция: опечатка – ка/эр, школьник математику не выучил – опять же ка/эр, если только он не успеет обвинить старого учителя, тиранящего детей, как при царском режиме. Волчак сказал, что боевое обучение поставлено из рук вон, что машины в отвратительном состоянии, – и сам за шесть лет впервые вляпался, подломил стойку шасси, – и что товарищ Брюханов является неудовлетворительным командиром. Истребитель должен быть готов к чему? Рисковать жизнью. И лично я, если потребуется, – началось его обычное биение себя в грудь, – готов ею рисковать. Но не попусту, я должен понимать, что обучен сам и обучил людей, что я сбит не по своей вине, а по объективным обстоятельствам! У вас же техника такого качества, что нормальное обучение, нормальный пилотаж… И понес, понес, как он прекрасно умел. И Брюханов, да и не только он, отыгрались по полной, потому что инструкции снижаться у Волчака не было, отрабатывать бреющий надо в отведенных для того местах, а разрыв провода тоже попахивает вредительством, – и ему впаяли год, из которого он отбыл две недели.

С первых летных дней Волчака сопровождал спор о ненужном лихачестве, о самомнении, самолюбовании, – и Бровману было неприятно, что явно талантливого и яркого человека поносят за этот самый талант, причем поносят люди, которые не умеют и половины волчаковских штучек. Но Бровман тут же сам себе возражал: Волчаку всегда позволялось больше, чем остальным, и если его иногда не останавливать, он бы забил всех. Не только талантом – было у Волчака свойство, может и нормальное для летчика, заполнять весь предоставленный объем; и даже друзьям его иногда казалось, что, если Волчака слегка не притормаживать, он станет главным в авиации, а там и не только в авиации. А потому к вполне понятным спорам о допустимости риска примешивались в его случае опасения: не посадили бы Волчака сейчас, он пересажал бы всех и не поморщился. Но если Брюханов и все остальные всерьез опасались, как бы он руки на себя не наложил, – а Волчак мог, с такими силачами это случается, – то у него все было просто: кто мешал ему, тот мешал Родине.