Амбиции Франции в случае кризиса, которого долгое время удавалось избегать, также были секретом полишинеля. Режим Наполеона III был на первый взгляд весьма прочен, однако, как и все узурпаторы, этот император со своим двором постоянно испытывал чувство незащищенности, в точности как его дядя[39]
. Тот однажды глубокомысленно изрек, что позиции многовековых династий Европы были крепки, тогда как ему приходится каждый день доказывать свою силу правителя, поднявшегося с более слабой позиции. Новый император, немолодой и не одаренный навыком стратегического мышления Наполеон считался парвеню[40] большинством европейских дворов, но самое яркое пламя пренебрежения к нему пылало в Зимнем дворце на Неве, а также среди министров и дипломатов Австрии, которые, как правило, были представителями старой знати. Несколько лучшим имиджем Наполеон III обладал в глазах Великобритании. Премьер-министры, которые в то время сменялись относительно быстро, желали, чтобы в соседней Франции тихо правил император, а не бурлили революции; королева Виктория тоже быстро преодолела первоначальную антипатию после того, как новый император посетил Лондон (где он до этого долгое время жил в изгнании) и продемонстрировал свою необычайную очаровательность.Однако Наполеон III преследовал фундаментальную цель, которую Англии нелегко было вписать в свою концепцию. Новый император хотел, чтобы Франция снова поднялась до уровня великой, по возможности мировой, державы; разорвать корсет, на Венском конгрессе в 1815 году стиснувший нацию и ее стремление к gloire[41]
, и навсегда стереть из книги истории позор при Ватерлоо. В Англии еще жива была память об этом историческом поворотном моменте. Возможно, кончина в сентябре 1852 года герцога Веллингтона, героя той битвы, дважды занявшего позицию премьер-министра в 1820-х и 1830-х годах, также символизировала для Соединенного Королевства, стремящегося к неоспоримому мировому господству, наступление новой эры и то, что эту позицию международного лидера придется время от времени защищать.На этом фоне спор о правах христианского меньшинства на Святой земле и о доступе к священным местам был по меньшей мере пресловутой пороховой бочкой. Поместные церкви смогли договориться, политики же этого делать не хотели. Прежде всего этого не желали царь Николай I и император Наполеон III. Когда в июле 1853 года русские войска заняли Молдавию и Валахию (два дунайских княжества, принадлежавших Османской империи), а затем пересекли Дунай, чтобы выступить против турецкой армии, развязалась война, получившая название в честь ее главной арены. Тот факт, что это была девятая турецко-российская война, сам по себе свидетельствовал о потенциале конфликта в регионе[42]
. Крым, давший имя этой кампании, находился достаточно далеко, и хотя жители Европы, особенно в воюющих «западных державах» (этот термин из более позднего периода кажется здесь вполне уместным) – Великобритании и Франции, ужасались, читая о происходящих там событиях, они все же могли сохранять уверенность в том, что война ограничена этой далекой ареной и бояться им нечего. Это отчасти напоминает ключевое для 1960-х годов слово «Вьетнам» – конфликт, который американцам казался бесконечно далеким, но все же с живостью обсуждался в гостиных каждый день. Название «Крымская война» таит в себе боевые действия в Балтийском море и на далеком российском Тихоокеанском побережье – жители финских прибрежных регионов (Финляндия также принадлежала к империи царей, хотя и имела ограниченную автономию), слышавшие выстрелы флотов союзников, чувствовали себя в такой же опасности, как и люди на других берегах Балтийского моря, обстреливаемые военно-морскими силами. Напуганные монахи прибыли в расположенный на острове в Белом море Соловецкий монастырь, который бомбили два британских фрегата: он больше походил на крепость, чем на место веры. Его крепкие стены противостояли пулям Королевского флота, правившего океанами, и защищали жителей от беды.