Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги

Мы не будем здесь описывать страшной тревоги императрицы у постели больного ребенка, потому что именно эта грань ее морального и психического состояния известна лучше всего и лучше всего понята. Те, кто встал на защиту ее памяти от недоброжелателей, уже успели подчеркнуть, что одной этой тревоги было бы достаточно, чтобы оправдать худшие из ошибок, которые несчастная мать могла совершить. У нее было бы право сказать: «Я обращаюсь ко всем матерям!» Но имелось в ней нечто, что было даже глубже, чем ее материнская страсть. Этот обожаемый ребенок был для нее не только плотью от ее плоти: она видела в нем живое воплощение идеала, о котором мечтала – идеала патриотического и религиозного, зажигателем которого он должен был стать в будущем. Обратим здесь внимание на то, что порой императрице приходилось наступать на горло даже собственной страстной любви к этому ребенку, когда на карту бывал поставлен сам идеал. Так позднее, во время Великой войны, она решилась даже разлучиться с ним, чтобы отправить его на фронт вместе с отцом, поскольку понимала, насколько присутствие маленького наследника рядом с императором будет благоприятно для морали и самого императора, и его войск. И в последние дни своей трагической жизни, когда царице пришлось выбирать во время заточения в Тобольске между мужем, которого от нее оторвали, чтобы увезти в неизвестном направлении, и бедным мальчиком, который был слишком болен, чтобы его сопровождать, – то именно от ребенка она оторвала и себя тоже, чтобы последовать за мужем, опасаясь, как бы его не заставили подписать что-либо унизительное…

Да, для нее, в то время, когда она открыла «человека Божьего», тот стал залогом спасения не только ее ребенка, но и мужа, которому всегда угрожала опасность, и всей страны, терзаемой революционной лихорадкой. Именно потому, что она увидела в этом человеке святого, она и доверила ему свою тревогу за ребенка, при том что все ее окружение не знало правды и долго даже не подозревало, что этот столь красивый и добрый мальчик страдает страшной наследственной болезнью. А тот факт, что Распутину удавалось смягчить болезненные приступы у ребенка (то ли с помощью магнетизма, то ли с помощью трав, рецепт которых только он и мог знать?), соединялся в восприятии императрицы с другими доказательствами мистической мощи, исходившей от Божьего человека: тот факт, что жизнь императора удавалось сохранять, что попытки покушений на него всегда вовремя пресекались, факт общего умиротворения страны, которая вступила даже в фазу бурного развития. Для императрицы, естественные причины всех этих событий не имели значения – заметна была лишь божественная защита, дарованная по молитвам избранника Божьего. Он один давал царице утешение, моральную поддержку, в которой она так нуждалась, и вскоре его присутствие стало для нее необходимым как залог безопасности и жизни для нее самой и всех, кто был ей дорог.

Несмотря на потребность в беседах с человеком Божьим, императрица не могла заставить его часто бывать во дворце. Кроме того, тогда слишком многие оказались бы в курсе его визитов, которые царица хотела оставить в тайне как слишком личные. Так установилась привычка, что она виделась с Распутиным не у себя дома, а у женщины, которая с некоторого времени стала ее близкой подругой, – у госпожи Вырубовой[20]. И это стало самой серьезной оплошностью, за которую царице пришлось потом себя корить, потому что именно эти встречи за пределами дворца и породили гнусную клевету. Кроме того, женщина, которую она выбрала в качестве доверенного лица, очевидно, мало годилась для этой роли; самое меньшее, что о ней можно сказать, это то, что ее наивность доходила до безответственности. Сам факт, что подобная особа была допущена к такой близости с государыней, можно объяснить лишь изолированностью царицы и тем недоверием, которым окатывало ее общество. Мы уже говорили, как презирала она мнение этого общества; теперь же она нашла удовольствие в том, чтобы бросить ему вызов. Теперь она была уверена в себе – как мать наследника, как государыня, отождествлявшая собственную идеологию с идеологией народных масс, которую не заботили те социальные слои, что этой идеологии не разделяли. Был, конечно, намек на браваду в том упорстве, с которым, сведя к строгому минимуму свои светские обязанности, она окружала себя отныне людьми, которые не имели никакого официального права на ее внимание и присутствие которых в ближнем кругу государыни возмущало общество.