Юрий Гагарин. Один полет и вся жизнь. Полная биография первого космонавта планеты Земля

Эффектный ответ Юрия Алексеевича на вопрос Шолохова выглядит искренним пожеланием читателя, выросшего на классике и соцреализме, поэтому сторонящемуся литературных экспериментов. В то же время принцип Гагарина, примененный на практике, легко позволяет отличить «литературщину», которая не всегда бывает оправданной. При этом космонавт очень осторожен в своем высказывании: дело в том, что за три года до семинара в станице Вёшенская он получил урок, который усвоил с первого раза.

Весной 1963 года Юрия Гагарина вовлекли в политическую травлю поэта Евгения Александровича Евтушенко. Тот умудрился опубликовать в западноевропейской периодике эссе «Преждевременная автобиография молодого человека» (1962), в котором излагал свои взгляды на негативные стороны советской действительности, в том числе на ущемление творческой свободы. Процитирую небольшой фрагмент, нужный для понимания претензий Гагарина:

«Я ходил вместе с мамой и отцом на демонстрации и просил отца приподнять меня повыше.

Я хотел увидеть Сталина.

И когда, вознесенный в отцовских руках над толпой, я махал красным флажком, то мне казалось, что Сталин тоже видит меня.

И я страшно завидовал тем моим ровесникам, которым выпала честь подносить букеты цветов Сталину и которых он ласково гладил по головам, улыбаясь в свои знаменитые усы своей знаменитой улыбкой.

Объяснять культ личности Сталина лишь насильственным навязыванием – по меньшей мере примитивно. Без сомнения, Сталин обладал гипнотическим обаянием.

Многие большевики, арестованные в то время, отказывались верить, что это произошло с его ведома, а иногда даже по его личному указанию. Они писали ему письма. Некоторые из них после пыток выводили своей кровью на стенах тюремных камер: „Да здравствует Сталин“.

Понимал ли народ, что на самом деле происходило?

Я думаю, что в широких массах – нет. Он кое-что инстинктивно чувствовал, но не хотел верить тому, что подсказывало его сердце. Это было бы слишком страшно.

Народ предпочитал не анализировать, а работать. С невиданным в истории героическим упорством он воздвигал электростанцию за электростанцией, фабрику за фабрикой. Он ожесточенно работал, заглушая грохотом станков, тракторов, бульдозеров стоны, доносящиеся из-за колючей проволоки сибирских концлагерей.

Но всё-таки совсем не думать было невозможно.

Надвигалась самая страшная опасность в истории каждого народа – несоответствие между жизнью внешней и внутренней.

Это было заметно и нам, детям. Нас тщательно оберегали родители от понимания этого несоответствия, но тем самым еще больше подчеркивали его.

‹…›

Мама хотела от меня, чтобы я учился, учился и учился.

А учился я необыкновенно плохо.

К некоторым предметам я вообще был неспособен – например, к физике. Я до сих пор, кстати, не могу понять, что такое электричество и откуда оно берется.

Плохие отметки у меня всегда были по устному русскому. Писал я почти без ошибок, и мне казалось бессмысленным заучивать грамматические правила, если я и так пишу правильно.