Юродивый

Нагоняя на душу тоску и страх.

Н. и в самом деле начал несколько гнусавить, а на «монахе» голос его прозвучал на октаву выше. Получалось так, что стихи обретали музыкальность, текли и растягивались в мелодии.

– Черный человек,

Черный, черный!

«Слушай, слушай, —

Бормочет он мне, —

В книге много прекраснейших

Мыслей и планов.

На секунду Вербе показалось, что вот он сейчас идёт, смотрит себе под ноги, а у него над ухом действительно навис этот Чёрный Человек, и что он всё бормочет, колдует, слушать велит. Верба даже несколько испугался и, чтобы убедиться, что это лишь фантазия, взглянул на друга. Тот тоже как-то внимательно посмотрел на Вербу, словно и в нём происходили некоторые переживания, и с новой таинственной силой возобновил своё прочтение:

– Этот человек

Проживал в стране

Самых отвратительных

Громил и шарлатанов.

В декабре в той стране

Снег до дьявола чист,

И метели заводят

Веселые прялки.

«До дьявола чист! Чист! Это может быть, что и бога почище будет…», – беспорядочные мысли роем рождались в голове Вербы, но ни за одну нельзя было уцепиться. Н. не останавливался:

– Был человек тот авантюрист,

Но самой высокой

И лучшей марки.

Был он изящен,

К тому ж поэт,

Хоть с небольшой,

Но ухватистой силою,

«Может, и во мне эта сила есть, может, и я в душе поэт? Ай, всё не то! Всё о себе только мысли!», – Верба даже несколько забылся и потерял на мгновение нить повествования.

– И какую-то женщину,

Сорока с лишним лет,

Называл скверной девочкой

И своею милою.

Счастье, – говорил он, —

Есть ловкость ума и рук.

«Безусловно так! Ума и рук! Ловкость! Женщиной сорока пяти лет, ой, с лишним лет! Это превосходно, восхитительно!», – всё не унимался в своём восторге Верба.

– Все неловкие души

За несчастных всегда известны.

Это ничего,

Что много мук

Приносят изломанные

И лживые жесты.

После этих слов на сердце словно камень упал, горло сдавило, Верба впал в мрачную задумчивость. Его тело штормило, и он ничего не мог с этим поделать.

– В грозы, в бури,

В житейскую стынь,

При тяжелых утратах

И когда тебе грустно,

Казаться улыбчивым и простым —

Самое высшее в мире искусство».

«Она идёт по жизни смеясь! Ах, эти строки, и я так живу. Искусство ли?», – несколько грустных мотивов, и Верба стал совсем мрачен.

– «Черный человек!

Ты не смеешь этого!

Ты ведь не на службе

Живешь водолазовой.

Что мне до жизни

Скандального поэта.

Пожалуйста, другим

Читай и рассказывай».

– Пожалуйста! – вновь не вытерпел и уже вслух умоляюще произнёс Верба. Н. на секунду остановился и посмотрел вопросительно, но увидев состояние друга, не задавая вопросов, продолжил.

– Черный человек

Глядит на меня в упор.

И глаза покрываются

Голубой блевотой, —

Словно хочет сказать мне,

Что я жулик и вор,

Так бесстыдно и нагло

Обокравший кого-то.

Н. сделал паузу, и возникло ощущение, что всё на миг исчезло, всё застыло и ждёт. Всё боится и всё в обиде. Н. набрал воздуха в грудь, немного опустил глаза и, смотря исподлобья на всё вокруг, полушёпотом вновь протянул первые строки, как бы напрямую обращаясь к Вербе.

– Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь.

«Я ведь тоже непременно болен, может ВИЧ, может рак, может спидорак? Ха-ха», – внимание Вербы уже начинало рассеиваться, а в голову лезли глупые, абсурдные мысли.

– Ночь морозная.

Тих покой перекрестка.

Я один у окошка,

Ни гостя, ни друга не жду.

Вся равнина покрыта

Сыпучей и мягкой известкой,

И деревья, как всадники,

Съехались в нашем саду.

Где-то плачет

Ночная зловещая птица.

Деревянные всадники