Южнее главного удара

Комбат с интересом посмотрел на него: чем-чем, а юмором Горошко баловал его не часто. Потом опять взялся чертить, держа банку в левой руке и сплевывая косточки в снег.

Солнце светило по-весеннему, у дома на припеке вытаивала из-под снега земля, и капли с крыш уже продолбили в ней дорожку. Каждая лужа, каждая льдинка отражала солнце, и такая кругом была мирная тишина, что казалось, немецкое наступление кончилось.

-- Опять в оборону становимся? - спросил Горошко.

Беличенко выплюнул последние косточки, отдал ему банку.

- Опять как будто.

Тогда Горошко уже с хозяйским интересом глянул в сторону коровника. Из его растворенных настежь, темных со света дверей высовывалась рыжая морда теленка с белыми ноздрями. Если бы теленок был постарше и поопытней, он бы знал, что показываться теперь людям как раз не следует, а надо ему тихонько переждать это время, пока кругом войска и кухни. По теленок ничего этого но понимал. Увидев человека, идущего к нему, замычал, потянулся навстречу.

- Ладно, ладно,- говорил Горошко, толкая его в лоб ладонью. Он закрыл за ним двери, припер их колом, чтобы до времени теленок не бросился в глаза кому-либо.

Если они становятся в оборону, комбата чем-то кормить надо.

Когда он вернулся, Беличенко, нарисовав синим карандашом легкое немецкое орудие, смотрел на него издали и щурил глаза: хорошо ли? В армии любят красиво оформленную документацию. Чем красочней начерчена схема, чем лучше оформлен документ, тем больше доверия к нему, и высокому начальству приятно ставить под ним свою подпись. В штабе дивизии, например, держали одного писаря исключительно за то, что он лучше других умел "заделывать" подпись. Под документом слева полностью пишутся должность, звание, справа фамилия в скобках, а посредине оставляют место - это и называется "заделать" подпись. Так вот писарь не только должность, звание и фамилию писал чертежным шрифтом, но еще совершенно по-особенному украшал скобки четырьмя точками. И сколько ни грозились перевести его в катушечные телефонисты, под конец все равно оставляли: никто лучше него не умел "заделывать" подпись командира дивизии.

- Теперь замучают бумажками,- сказал Горошко, наблюдая из-за плеча комбата.- Опять все сначала пойдет.- И усмехнулся презрительно. Разведчик, он ценил свободу. Пока фронт движется, разводчик не на глазах у начальства, сам себе хозяин. Но стоит занять прочную оборону, как сразу начинаются поверки, тренировки, учеба, учеба. Этого Горошко терпеть не мог.

Позади них с рычанием, взвихрив снежную пыль, вышел на дорогу белый танк и остановился. Откинулась крышка люка, показалась голова в шлеме.

- Вот они, эти танкисты,- сказал Горошко, словно продолжал начатый разговор.

- Какие танкисты?

- А которые около нашего энпе стояли.

Когда Беличенко обернулся, на броне танка, опершись локтями и спиной о ствол пушки, стоял танкист в черных от машинного масла валенках. Кусая сухую колбасу от целого круга, он весело щурился на зимнем солнце. Шлем свой он повесил на пушку завязками книзу, будто дела все сделаны и уже войны нет никакой. Лицо его показалось Беличенко знакомым. Защелкнув планшетку, он встал, пошел к танку.

- А-а, комбат! - приветствовал его танкист, дружески улыбаясь, и сверху подал крепкую ладонь.- Колбасы хочешь? Отломлю, колбаса есть. И спирт есть.

Он подмигнул. На воздухе от него попахивало спиртом.

- А я тебя увидел, дай, думаю, спрошу: лейтенант тот жив? - Беличенко показал на щеку.

Танкист стянул с пушки шлем, звучно хлопнул им по ладони.

- Убило! Да ведь как глупо убило. Самоходки ихние перед вами стояли? Ну, значит, видел, как егo подожгли? Но он из самоходки выскочил. Он же шестой раз по счету горел, опыт имелся. Приходит к нам - мы за высотой в резерве стояли,- смеется: "Дайте огоньку, прикурить не успел". Потом вспомнил: приемник у него там в окопе остался трофейный, немецкий. Хороший, говорит, приемник. "На черта, говорю, тебе он сдался?" - "Нет, говорит, пойду". И вижу, не решается. Как будто чувствовал. Да, видно, заело уже. Пошел. И надо же так, от снаряда уцелел, а пулей, когда возвращался, убило.

И танкист опять хлопнул себя шлемом по ладони, и светлый чуб на лбу его подпрыгнул.

- Убило, значит,- сказал Беличенко.

Почему-то случай этот его не удивил. И дело тут не в приемнике. Слишком уж мрачен был лейтенант в тот вечер и говорил все о каком-то друге, которого башней пополам перерезало, не стесняясь говорил, что стал бояться ходить в атаку под броней. Беличенко не был суеверен, но он уже не раз замечал: как только у опытного, нетрусливого человека появится вот такое настроение, его непременно либо убьет в бою, либо ранит.

В сущности, он думал сейчас не о лейтенанте, которого почти не знал, а так, о войне вообще, у которой и нет никаких законов и в то же время есть. Как знать, может, еще и вернется Богачев. Он ведь не раз бывал в трудных положениях и выходил из них. Но в душе Беличенко уже не надеялся.